Александр Ян - Дело огня

Асахина, прищурившись, вгляделся в лицо высокого человека.

— Не господина ли Ато имею честь лицезреть?

— Точно! — Ато подошел ближе, протянул руку. — Ну же, пойдем! Ты в доме друга, в городской усадьбе господина дайнагона Аоки. Я смотрю, несладко тебе пришлось — идем же в дом! Господин будет рад тебя видеть, когда вернется из дворца.

Через час Асахина, чисто отмытый, сытый и даже несколько пьяный, в новеньком юката и с перевязанной щиколоткой, спал беспокойным горячечным сном в гостевых покоях дайнагона, прижимая к груди меч и книгу.

Миура Кэйноскэ (от своего детского имени Какудзиро он отвык на удивление быстро) жестоко ошибся, поступив в Синсэнгуми. Он видел «волков Мибу» на улицах Киото в одеждах ронинов из Ако, словно сошедших со старинной гравюры — воплощение мужества и верности; он слышал о похождениях этих сорвиголов в «веселых домах» и об их подвиге в Икэда-я, и аромат их славы кружил ему голову, как запах свежего мужского пота в додзё. Однажды, мечтал он, и я буду шагать плечом к плечу с этими воинами, под алым знаменем, на котором написано «верность».

Конечно, при жизни отца об этом нечего было и заговаривать. Сакума уважал Кондо — но лишь тем формальным уважением, какое требует от конфуцианца говорить: «даже среди двух человек я непременно найду, чему у них поучиться». Кондо в его глазах был образчиком невежды с просвещенным сердцем. Сакума, как и многие из его круга, увлекался учением Ван Ян-мина, и в деяниях Кондо усматривал принцип единства знания и поступка, а такое единство было в его глазах высоким достоинством… но все же для своего сына он хотел бы иной судьбы, нежели рубиться со всякой сволочью на улицах старой Столицы. Какудзиро — наследник, ему надлежит продолжить дело отца, изучать иноземные науки, сделаться чиновником, а то и министром… Нет, при жизни отца поступить в Синсэнгуми было решительно невозможно.

Однако не было счастья — несчастье помогло: отца зарубили, и Какудзиро получил не только свободу, но и законный предлог мстить за батюшку. Ему нравилась роль убитого горем почтительного сына, помышляющего лишь о мести, она словно была написана для него давно, еще в те годы, когда отец пребывал под домашним арестом, ожидая в любой день гонца со смертным приговором от всесильного министра Ии.

Нельзя сказать, что чувства Какудзиро к убитому отцу были совсем уж неискренни. Они были искренни ровно в той мере, в какой и все прочие его чувства. Так уж вышло, что каждое движение его души проходило перед ним словно бы на сцене Кабуки, и он либо отвергал, либо принимал эту роль. Еще в детстве, читая «Легенду о восьми псах-воинах Сатоми», он примерял на себя роль Кэно, мстящего за бесчестие и смерть отца, воображал себя стоящим на крыше зала Тайгюро, одетым в женское платье, облитым лунным светом, в котором кровь врагов на руках видится черной [62] Герой романа Такидзавы Бакина, юноша по имени Кэно, проник в дом своего врага под видом танцовщицы Асакэно. Он был так хорош собой, что свидетель его мести Кобунго даже после резни остался в уверенности, что перед ним девушка. … Ему бы пошла эта роль. Он был красив, ему все об этом говорили. Служанки наперебой делали намеки, но он презирал их мягкие, пухлые тела, его тошнило от их кисловатого запаха. Сердце его начинало биться чаще в присутствии молодых монахов, красивых носильщиков, чьи ярко татуированные плечи блестели под летним солнцем, а запах пота был крепким, плотным, как конопляная ткань. А в последнее время оно билось чаще при виде людей в одежде ронинов из Ако. Какудзиро влюбился в них — не в кого-то отдельного, а во всех сразу, грубоватых, мужественных парней, полных неукротимой силы.

И когда судьба сама преподнесла ему роль мстителя — разве мог он сопротивляться? Тем более что для этого уже не нужно одеваться в женское платье. Накидка ронина из Ако нравилась ему теперь гораздо больше.

Он вступил в Синсэнгуми — и тут мечта его разбилась. Нет, он знал, конечно, что в Новое ополчение берут и крестьянских, и купеческих сыновей, что Кондо — усыновленный самураем крестьянин, а Хидзиката и вовсе носит два меча самовольно. Это его не смущало совершенно, отец позаботился избавить его от большей части сословных предрассудков, не уставая напоминать, что человека нужно судить по его способностям и поступкам, а не по родословной. Но когда Кэйноскэ (он быстро привык к этому имени — оно было взрослым, настоящим) стал жить среди ополченцев… боги, что это оказался за сброд! В комнатах поместья Яги, выделенных под казармы, постоянно воняло потом — не свежим, приятным, а застарелым, прокисшим — и пес знает чем еще, ополченцы мылись редко, потому что одного чана-фуро на полторы сотни человек не хватало, по летнему времени многие ходили в казармах голыми, трясли своим хозяйством всем напоказ, расчесывали язвы и болячки от комариных укусов, ковыряли пальцами в носу и в зубах, разглядывали непристойные картинки — а кое-кто даже ублажал себя, не потрудившись и отвернуться. И с этими людьми он мечтал разделить жизнь и смерть!