Александр Ян - Дело огня

— Значит ли это… — Окита прочистил пересохшее горло, — что моя казнь откладывается до завершения дела?

— Что? — Кондо даже головой потряс от неожиданности. — Какая казнь? О чем ты, Содзи?

— По уставу я должен совершить сэппуку, — тихо, но четко проговорил Окита. — Я позволил Тэнкэну уйти живым.

— Сэппуку? — рявкнул Кондо. — А воевать кто будет? Сэппуку ему! Размечтался! Спать, отдыхать, пить лекарства! До полудня! Сайто, проследи! Весь жир из него выпусти, если он будет забывать! Сэппуку ему, надо же…

И, продолжая ворчать, командир размашисто зашагал через сад к своей комнате.

— Ну, ты придумал, в самом деле, — Хидзиката фыркнул. — И как только тебя такая дурь в голову пришла?

— Неужели я, — горько осклабился Окита, — слишком хорош для нашего Устава?

— Ты достаточно хорош для нашего Устава, — строго сказал Хидзиката. — Особенно для этого пункта. Который придумали не для тебя, а для любителей почем зря трясти мечом.

— Идем, — Сайто хлопнул Окиту по плечу. — У меня приказ: напоить тебя лекарством и уложить спать.

— Значит, Синсэнгуми ждали там господина дайнагона Аоки, — Кацура прищурился, глядя куда-то поверх головы Тэнкэна. — Интересно. И что же было дальше?

— Я нагнал господина Ато с телом господина Аоки на руках, — сказал Тэнкэн. — Господин Аоки был еще жив. Странно — он посмотрел на меня и улыбнулся. Я предложил помочь, а он так переглянулся с господином Ато, улыбнулся и покачал головой. Я готов был поклясться, что он был мертв раньше, чем коснулся земли. Ему нанесли три удара сразу, вот так, — юноша показал рукой на себе. — А он улыбался…

— Окита Содзи, — задумчиво произнес Кацура. — Лучший клинок Синсэнгуми и один из лучших клинков страны. Господин Аоки недолго будет улыбаться. А тебе повезло.

— Не думаю, — покачал головой Тэнкэн. — Кажется, боги… кажется, они ненавидят меня.

— С чего ты это взял? — удивился Кацура.

Тэнкэн вздохнул, надеясь отделаться односложным ответом — но слова вдруг полились потоком, и хорошо хоть не слезы, подступившие к самому горлу. Он говорил об отце, от которого ни мать, ни сын, ни дочери, ни слуги не слышали доброго слова. О матери, истаявшей от чахотки. О том, как он, не выдержав бесконечных побоев, поднял на отца даже не руку — меч, пускай и деревянный. Как бежал из дома, а вслед нему неслись отцовские проклятия. О троюродном брате, веселом и сильном юноше, казненном за причастность к убийству министра Ии. О том, как, полный стремления отомстить за брата, он пешком добрался до Эдо и там встретился с рыцарями возрождения. Как легко было жить какое-то время чужим умом, убивая по приказу ночью и напиваясь днем. Как Рёма Сакамото увидел в нем, почти совсем одичавшем, человека и повез с собой в Кобэ… Как мучилось тело от морской болезни — а душа, казалось, очищалась соленым ветром. Как завораживающе красива была на ходу машина, сердце железного морского дракона. Как хотелось познать эту силу и повелевать ею — и как все эти надежды рухнули здесь, в Столице. Господина Сакума не оказалось в его резиденции, а на господина Кацуру, чьему великодушию Рёма препоручил юного друга, этот самый друг навлек беду, когда всего-то захотел вопросить о воле богов в святилище Инари.

— Ну полно, полно, — прервал его излияния Кацура. — Ты бы сильно подвел меня, если бы позволил себя схватить или убить, это правда. Но ты не дался им ни живым, ни мертвым, и не твоя в том вина, что люди Аоки оказались болванами, а сам он — суеверным петухом. Надо же, придумал — голой рукой отразить удар Окиты.

— Он… он колдовал, — тихо сказал Тэнкэн.

— И много наколдовал? Не будь суеверным, Тэнкэн. Ты еще станешь повелителем машин. Еще оседлаешь своего дракона. Верь в это, и не верь во всякие глупости.

И господин Кацура засмеялся так заразительно, что Асахина засмеялся вместе с ним.

— А чтобы волки Мибу не затравили тебя раньше, чем ты оседлаешь дракона — я спрячу тебя у Икумацу, — голос господина Кацуры снова стал серьезным. — Умойся как следует — и пойдем.

— Синсэнгуми ждали нас, — голос дайнагона Аоки был тих и ровен. Ни малейших признаков гнева. Что же тогда давило на плечи, что сгущалось в ночном воздухе, пронизанном косыми столбикам лунного света?

— Ваш ничтожный слуга… — Ато проглотил застрявший в горле ком, — был неосторожен…

— Ты полагаешь? — из-под юношеских ресниц вяло блеснули глаза тысячелетнего старца. — Ты желаешь принять наказание, Ато? Или это всего лишь формальная фраза, дань вежливости?