Андрей Марченко - Вороново Крыло

– Эй, – спросил солдат: Ты есть будешь? Я кивнул и поднялся. Он принялся меня кормить. Когда он закончил, я спросил:

– И долго это будет продолжаться? – имея ввиду свои руки. Солдат не ответил, но заговорил штатский:

– Не переживай, уже скоро… Они ушли, так и не объяснив, что значит это «скоро». Скоро развяжут? Скоро перестанут кормить? Скоро сделают так, что я просто забуду, про руки? Или скоро что-то успокоит меня навсегда?

К тому времени я почти не думал, что у меня есть руки. Может ли слепец забыть, что у него нет глаз? Может ли калека не вспоминать, что он искалечен? Мастер мечей Южного форта был слепым с рождения, и стало быть не знал, что такое свет и краски. У него было свое представление о движении, об уродстве, о жизни наконец. Он бы не смог его нам объяснить этого – для того, чтобы понять суждение слепого, нужно быть слепцом самому. Коменданту Тебро отсекли в бою руку, но оставили другую. Это был его последний бой – стало быть тогда в нем погиб фехтовальщик. Была отсечена часть тела и часть души. Он смог жить дальше, но смог ли он остаться прежним? Это вряд ли. Тот, кому я отрубил запястье в селе с забытым названием, напротив радовался, что отделался только запястьем. Конечно он лгал – без ладони жить трудно, но можно. Но он убеждал себя, и похоже поверил в это. Не самая плохая позиция, я думаю… Не много ли калек для такого краткого отрезка жизни? А что поделать – война… А что поделать – жизнь… Но разве, человек, у которого на месте руки, ноги и все остальное, не может быть калекой? Калекой внутри, конченым человеком, что несет свое проклятие в самом себе? Я долгое время видел только таких калек, и кажется, стал таким же. Может лучше быть уродливым внешне, нежели жить с покореженной душой? Я бы хотел, чтобы у меня был выбор, но его нет и не будет…

«Скоро» случилось через два дня. За это время мое положение не изменилось: два раза в день меня кормили. Штатского я не видел, и теперь меня кормили два солдата, каждый день обыскивая меня и проверяя путы. Мне дали два войлочных одеяла и подушку, и теперь ночи стали почти сносными. Меня ни разу не выводили из камеры, но я слышал, как тюрьма продолжает жить своей жизнью: гремели ключами стражники, скрипели двери камер, раздавались шаги – кого-то вели в камеру, кого-то, может быть, отпускали на волю, наверное, были и те, кого вели на эшафот. С утра до вечера был слышен перестук, но я больше не вмешивался. Но перемены назревали. Сперва я услышал, как гремела цепь, опуская мост, как по плитам замка грохочет кавалерия. Внимания я тогда не обратил – в крепости то и дело менялись части. Я слышал, как зашумела кузница, загудел горн, загремели молоты. А когда по лестнице застучали кованные сапоги я знал – это за мной. Я поднялся и сел на лежак. Сначала заскрипела дверь дальше по коридору, и когда дело дошло до меня, у стены уже стоял другой пленник. Кроме нас в подвале было пять солдат и все тот же штатский – и я уже не сомневался – магик. Я думал, что к нам присоединят других узников, но больше никого не было. Когда нас вели по лестнице, пленный спросил:

– Это ты тогда стучал? Я кивнул.

– Так я и думал… – ответил он. Нас отвели на кузницу, где в первый раз за пять дней развязали руки. разумеется под присмотром магика и солдат. Но это было лишним: руки, отвыкшие от движений висели плетями и я не смог бы сотворить даже простейшее заклинание. Но и эта свобода длилась недолго – нас тут же заковали в кандалы, отлитые, наверное, под заказ. Это были стальные перчатки, что состояли из двух полуматриц, меж которых помещалась растопыренная пятерня, так что свободными оставались только первые фаланги пальцев. Перчатки соединялись цепью и закрывались на замок. Весило все это никак не меньше шести фунтов. Потом нас накормили – верней впервые за все пребывание в плену мы ели сами. Нам дали ложки, но держать мы их не могли, а, посему, хлебали похлебку как кисель. За едой нам удалось немного поговорить.

– Давно здесь? – спросил я.

– Четыре дня… Откуда ты?

– Из котла под Сиенной… Вторая регийская хоругвь.

– А я из-под Вольно. Я что-то слышал об этом бое и спросил:

– Говорят, драка была еще та?…

– Не знаю, я ее пропустил… Как оказалось, за день до боя кадет вернулся из самоволки пьяный врызг. Поскольку о грядущей битве еще никто не знал, его заперли на гауптвахте, а когда началась свалка о нем просто забыли. Тюрьма несколько раз переходила из рук в руки, но о кадете вспомнили тогда, когда победителям понадобилось место для своих провинившихся. И из карцера он попал прямо в плен. От общей массы пленных его отделили, когда он заточенной о булыжник монетой, перерезал горло одному конвоиру и едва не убил второго.