Эрик Ластбадер: Отмели Ночи

Очертания огромного лица расплывались перед глазами.

— Не можешь?! Ты даже не понимаешь значения этих слов. — Саламандра потряс кулаком. — Я разглядел в тебе то, чего никто не сумел разглядеть. Даже ты сам. Это я тебя создал, я сделал из тебя лучшего меченосца Фригольда.

Его голос загрохотал, отдаваясь эхом по залу. Все его тело тряслось, словно внутри у него бушевала безудержная буря.

— Я учил тебя, принял тебя, предложил тебе высшую честь!

Он надвигался на Ронина.

— А теперь ты плюешь мне в лицо!

Голос сенсея сорвался на вопль, отразившийся эхом от высоких стен. Внезапно он махнул рукой, направив тыльную сторону ладони Ронину в лицо, и движение это было настолько стремительным, что Ронин не смог бы отреагировать, даже если бы и хотел. Но он не хотел: он с пронзительной отчетливостью осознавал, что, стоит ему сейчас пошевелиться, он — мертвец.

Удар пришелся по всему лицу, перстни рассекли щеку. Это выражение крайнего презрения ранило куда больнее, чем сила самого удара. Больнее, чем раны на лице, которые все равно заживут рано или поздно.

— Ты не понимаешь. Ты не имеешь понятия о чести!

Саламандра выплюнул слова, как отраву. Потом он снова ударил Ронина, а в третий раз бил уже сжатым кулаком, крича от бессильной ярости, потому что Ронин не дрогнул, не отступил, не ответил.

— Как ты смеешь?! Как ты смеешь?!

Церемония унижения. И удары, удары... Меченосцы уже пытаются сдержать Саламандру. Он стряхивает их, как капли воды.

— Уйдите все от меня! — вопит он. — Убирайтесь отсюда! Вон!

И они послушно отходят. А он продолжает бить Ронина и вопит на одной ноте «А-а-а-а!», утратив способность к связной речи, шатаясь, лишившись рассудка, потеряв человеческий облик...

Саламандра засунул толстые пальцы за пояс и взялся за веер, готовый выхватить его, расправить его смертоносное острие — эту гибкую гильотину. Но потом все же взял себя в руки и остановился, дыша тяжело и прерывисто.

— Нет, — выдохнул он. — Нет. Это было бы слишком просто.

Он убрал руку от пояса, развернулся и вышел неверной походкой за дверь.

Ронин стоял посреди зала боевой подготовки, слыша шум своего дыхания, напоминавшего шорох прибоя на пустынном берегу. В голове и во всем теле пульсировала жгучая боль. Но он едва ли ее ощущал. Он думал: «Теперь мы опозорены. Оба».

— Что теперь? — крикнул ему Боррос.

Они болтались в воздухе. Метрах в двадцати внизу вырисовывались нижние склоны утеса. Но веревки закончились. Им не хватило каких-то пары десятков метров.

— Не хватает, — сказал колдун и ударил ногой о скалу, чтобы остановить верчение, но лишь усилил его.

— Не дергайся, — посоветовал Ронин. — Расслабься.

— Сил никаких не осталось, — жалобно крикнул Боррос. — Все, я сдох.

— Тогда береги дыхание, — рассудительно заметил Ронин.

Он снова всмотрелся вниз. В неверном свете бледной луны, почти закрытой густыми плывущими облаками, он сумел разглядеть только площадку свежевыпавшего снега, покрывающего верхний склон. Но какова, интересно, его глубина? Сняв с запястья молоточек, он запустил его вниз. Молоточек упал в снег и исчез.

Отстегнув мешочек с костылями, Ронин бросил и его. Мешочек упал рядом с тем местом, где исчез молоток, и тоже провалился в снег. «Ничего другого не остается», — сказал себе Ронин и отпустил веревку.

Он услышал какой-то вскрик, на мгновение сбивший его с толку, а потом вошел в снег, провалился с головой в его белую толщу, ощутил на себе его тяжесть и понял вдруг, что не может вдохнуть, окруженный чернотой удушающей массы. Он напрягся, рванулся вверх и, помогая себе руками, выбрался на поверхность, жадно хватая легкими морозный воздух. Под ногами он ощутил лед и камень.

Снова донесся крик, и он понял, что это Боррос.

— Все хорошо, Боррос, — крикнул Ронин в ответ, приложив сложенные ладони к губам. — Я на снегу под тобой. Ты меня слышишь?

Всхлип ветра.

— Да.

— Отпускай веревку. Снег смягчит падение.

— Боюсь.

— Закрой глаза и разжимай руки.

— Ронин...

— Чтоб тебе пусто было! Отцепляйся!

Он услышал хруст снежной корки и тут же рванулся туда, к месту падения, ориентируясь и по зрению, и по слуху. Глубокий снег задерживал движения, приходилось буквально продираться сквозь него, но Ронина подгоняла мысль о том, что обессиленный колдун вряд ли сумеет выбраться самостоятельно. А если Боррос не выберется, то он неизбежно задохнется.

Волнистая снежная поверхность отсвечивала белизной в лунном свете. Он брел по снегу, выбиваясь из сил. Споткнулся, упал лицом вниз, инстинктивно выставив руки, и погрузился еще глубже. Но тут снова включился мозг, Ронин оттолкнулся ото льда уже коленями и ступнями и поднялся. Он обнаружил темнеющее отверстие, подобрался к нему и начал выгребать оттуда снег. Нащупал наконец неподвижное тело, казавшееся необычайно тяжелым, и потащил его изо всех сил вверх, чувствуя, как уходит время, молясь про себя об одном — чтобы только не разжались пальцы.