Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра

…зябко, и каждый выдох надолго повисает в воздухе облаком белесого пара, но Ян не чувствует холода: быстрая ходьба — возможно, слишком быстрая — согрела даже больше, чем хотелось бы.

Но вот и дверь.

Кованый узор на стальном полотнище даже в безлунную ночь зовет полюбоваться переплетением листьев-мечей и стеблей-бердышей, кольчужными волнами моря, диковинными жуками в крохотных гефарских кирасах и свирепыми воинами, чьи доспехи — размером чуть больше панциря жука, а на лицах видны и ярость, и ужас, и упоение боем… И всякий раз взгляду открывается что-то новое, словно знаменитая «голубая» сталь оживает, чуть заметно меняя узор….

Но стоять и смотреть некогда — вперед, скорее!

Прикосновение к металлу рукояти, как всегда, теплому — и дверь распахивается, открывая узкий коридор со ступенчатым полом… В который раз?

Неужели только третий? Пожалуй. Или четвертый. Бродяга нигде не бывает часто — слишком велик мир, слишком длинна дорога, и маковым зерном на ней — серая фигурка в долгополом плаще… Но нет: плащ давно развеялся пеплом, и Дорога уже не зовет, как прежде, но это, на самом деле, неважно: описав широкий, в полмира, круг, потеряв многое из того, что привык считать своим, он, наконец, пришел.

Или?..

Нет ни радости обретенной цели, ни хотя бы покоя от того, что завершен поиск — лишь тоскливый холод предчувствия да навязчивая, горчащая мысль: что-то не так.

Только вот что?

Семь шагов по вытертым каменным плитам коридора. Поворот направо и еще один шаг — через порог, в огромную комнату с камином, перестроенную Линном под торговый зал. Путь, прописавшийся в памяти с первого раза, ноги проходят без участия головы, оставляя ей множество возможностей — думать, вспоминать, представлять…

Лицо Ян помнил лучше всего — и отрешенно-сосредоточенное, каким оно было на площади Рой-Фориса, и солнечно-теплое — когда его согревала улыбка. Как живые, сияли глаза — а они ведь и были очень живые, каре-черные, искристые. Ян вспомнил мягкие, нежные прикосновения тонких пальцев, плавные движения кистей при разговоре, неслышный шаг легких ног. Вспомнил голос — и в песне, и в речи бывший звонким и чистым, полным радости или печали, но никогда — бесцветным. Вспомнил многие ночи у костра в дороге и первый вечер в Доме — он же и единственный.

Хватило нескольких мгновений, чтоб все это возникло в памяти — и всего одного шага, чтобы увиденное за дверью сбило мысль, заставив застыть и сжаться. Торговый зал оружейни производил странное впечатление: что-то было неправильно. Словно комнату подменили очень похожей, но ненастоящей. Не опасной, нет — обруч молчал, но непривычной и не совсем приятной.

Даже свет из зависших в углах шаров-светильников лился неправильно, косо, отбрасывая темные пятна теней туда, где их отродясь не было. Ян всмотрелся в одно такое пятно, за прилавком — и, разглядев, одним прыжком пересек зал.

Линн сидел, точнее — лежал, уронив голову на сложенные ладони. Плетеный ремешок съехал набок, и редкие седые волосы, рассыпавшись, закрыли лицо.

Ян помедлил мгновение-другое, боясь коснуться мастера, боясь почувствовать ставший неприятно привычным холод мертвой плоти.

Ни крови, ни яда в воздухе не ощущалось, не было и вовсе неощутимого, но очень знакомого Бродяге запаха недавней смерти. И все же…

Коря себя за упущенные мгновения, Ян осторожно тронул запястье Линна.

Рука оказалась теплой на ощупь. Еще теплой? Нет: меж кожей и костью — чуть слышно, размеренной дрожью паутинной нити — пульсировала жизнь.

Ян рванул мастера за плечи, поднимая голову, — каким он оказался легким! — и взгляд Линна-кузнеца, беспомощный без оставшихся на столе очков, сосредоточился на лице Бродяги.

— Привет, Йиссен, — пробормотал оружейник хрипловатым спросонья голосом.

Откашлялся, пару раз моргнул, и, окончательно проснувшись, смущенно улыбнулся:

— Прости, напугал… Да кто меня, старика, убивать вздумает? Очень хотел встретить, когда придешь, да задремал под утро. Присядь с дороги… есть будешь?

Ян мотнул головой, то ли отказываясь от еды, то ли — пытаясь утрясти мысли и впечатления. Вдохнул, выдохнул, почувствовал себя чуть спокойнее.

— Спасибо, Линн, — и добавил, замерев от тянущего ощущения под ложечкой: — Мари спит?

Линн еле слышно вздохнул:

— Она ждет. Наверху.

Недоговоренность повисла в воздухе столь явственно, что хотелось пригнуться.

— Мари было очень худо, когда она попала к нам, — продолжил Линн. — Гленна лечила ее — так, как она умеет. Иногда заходила в ее сны, и однажды увидела там тебя. Что именно увидела, не говорит — знаю только, что потом Гленна ушла в комнату и плакала. А когда я попросил Тьери отыскать тебя, Мари была… Сначала она была против.