Александр Бушков: Анастасия (сборник)

– Только недолго, умоляю, ну, право же, недолго… Возраст!

И перед ними распахнулась дверь. И они, конечно же, вошли. Старались ступать тихо. Впрочем, пушистые ковры все равно глушили любые звуки.

Старик тронул кнопку на подлокотнике, его высокое кресло бесшумно развернулось на сорок пять градусов и поехало от стола к гостям по огромному кабинету. Остановилось совсем рядом. На коленях у старика лежала свернутая пополам «Правда», и Дерек цепким профессиональным взглядом ухватил крупные заголовки: «Победная поступь пролетариата Бразилии!», «Агония подлых австралийских бело–плантаторов!», «Красной конницей занят Йоханнесбург!». Он спохватился и поднял взгляд на старика – огромный сократовский лоб, обрамленный седым венчиком волос, седая бородка клинышком, умные живые глаза. На миг Дереку стало неуютно, на миг ему показалось, что в представлении участвуют абсолютно все действующие лица…

– Вот, Владимир Ильич, – сказал комиссар Голодный. – Товарищ Дерек Рид, председатель оклахомского губисполкома, он же – глава Всеамериканской Чека. Молодой товарищ, но дельный, чрезвычайно…

Дерек неловко поклонился, отнюдь не играя эту неловкость.

– Пиджачок плох, батенька, плох, – сказал человек в кресле. – Вы бы что–нибудь подыскали, Петр Сергеич, а? Сами–то в коже… Надеюсь, покормили товарища? А то есть тут отличнейшая стерлядка, сормовские товарищи прислали. Неудобно, право, присылают, как барину в старые времена…

– Распорядимся – в детдом, – веско сказал комиссар.

– Пренепременнейше! Кстати, что это там поют, Петр Сергеич, на улице? Странные рифмы, да. Решительно не понимаю – какие–то ломаные строчки, сумбур вместо музыки… Нет, право, мелкобуржуазное что–то… (Комиссар молча изобразил на лице согласие и готовность урегулировать.) Ну–с, товарищ Рид… Сначала – об архиважном. Ваши успехи? Хлебную монополию установили?

– Можно говорить с уверенностью, – осторожно сказал Дерек.

– Прекрасно, батенька. Прекрасно. Главное – хлеб. Хлеб – вот оружие. Овладейте хлебом, и вы покончите с кулаком. И помните – оклахомский кулачок вам даром хлеб не отдаст. – Он значительно воздел палец. – Вся его натура хищника, собственника сопротивляется новым социалистическим отношениям на селе… – старик, утомленный длинной тирадой, отер лоб платком. – «Продавать» – вот магическое для кулачка слово. А мы возьмем, да–с! Что бы там ни твердили, как бы ни хныкали господа либеральствующие интеллигенты, мнящие себя мозгом нации. На деле они не мозг, а говно. Так что не бойтесь быть беспощадным. Отправляйте в деревню передовых пролетариев…

Бесшумно отошла правая половинка высокой двустворчатой двери. Лицо врача выражало крайнее неодобрение, и комиссар коснулся заштопанного локтя спутника:

– Товарищ Рид…

– Может быть, вы… – сказал Рид. – Несколько слов на память…

Старик весело кивнул, отъехал в кресле к столу, выбрал вечное перо из множества стоящих в золотом стакане с гербом императорского дома, размашисто написал на листке из блокнота несколько слов и, подъехав, отдал бумажку Дереку. Дерек бережно спрятал ее во внутренний карман. Врач стоял уже рядом, смотрел, набычившись. Дерек осторожно пожал тонкие слабые пальцы старика и, неловко поклонившись, вышел.

Начальник охраны, бравый усач в революционных галифе, бесшумно притворил за ними дверь и посмотрел грустно–понимающе. Дереку вдруг стало невыносимо стыдно и горько, он резко повернулся и почти бегом двинулся к выходу, размашисто шагая по бесконечной анфиладе комнат, пока не опомнился на улице, у подножия белых колонн. Комиссар, молча шагавший следом, так и не произнес ни слова, и Дерек был ему за это благодарен. Дереку показалось вдруг, что светлый прозрачный воздух этого утреннего парка – особенный, нелюдской, что это само Время притворяется безоблачной осенью перед тем, как застыть чудовищным янтарем, навечно впаяв в себя и обитателя белого особняка, и этих людей в кожаных куртках, и его, Дерека Рида, молодого преуспевающего репортера. Он дернулся, поборов мгновенно нахлынувший и столь же быстро растаявший панический страх.

– Вот так, – сказал комиссар с непроницаемым лицом. – Впервые на моей памяти старик вдруг решил дать кому–то автограф… Пойдемте?

И до самой дверцы черного лимузина он оставался красным комиссаром – пока не расстегнул ремни и не стащил черную кожаную куртку. В огромный черный «Витязь–Рено» усаживался уже князь Голицын – золотое сверкание погон, Преображенский мундир, аксельбант флигель–адъютанта, ордена, в том числе золотой знак Ледяного похода…