Роджер Желязны - Ружья Авалона

– Просто едем по дороге. Следует отъехать как можно дальше.

– Бенедикт еще может нагнать нас?

– Думаю, да. Потому-то и нельзя сейчас дать лошадям отдохнуть.

– Согласен. Нужно опасаться чего-нибудь определенного?

– Нет.

– Когда тебя разбудить?

– Никогда.

Он замолчал…

Ожидая, пока сон подчинит себе сознание, я, конечно, думал о Даре. Я все время думал о ней.

Для меня все это оказалось совершенно неожиданным. Сперва я даже не воспринимал ее как женщину; лишь оказавшись в моих объятиях, она заставила посмотреть на нее иначе. А секундой позже и мой спинной мозг принялся за дело, ограничив свободу разума, как говорил мне когда-то Фрейд. Алкоголь тут ни при чем, я выпил тогда не слишком много, да он и не подействовал на меня. Почему же я хотел свалить ответственность на что-то еще? Просто чувствовал себя виноватым, вот и все. Родство наше слишком отдаленное, чтобы принимать его во внимание. Не то. И я вовсе не воспользовался ситуацией – она сама знала, зачем ищет меня. Просто обстоятельства заставили меня усомниться в себе самом, прямо в процессе, так сказать. Я хотел добиться большего, чем ее доверия и дружбы, когда мы говорили с ней в первый раз и я вел ее потом через Тени. Я хотел, чтобы часть ее привязанности, веры и любви с Бенедикта перешли на меня. Я хотел, чтобы она была на моей стороне, союзницей в лагере возможных врагов. Я надеялся, что сумею воспользоваться ею, если дела пойдут скверно и в этом окажется необходимость.

Все так. Но я не хотел признаваться себе, что все столь просто. Такое было, разумеется, и окрашивало мои действия в более чем неблагородные тона. С чего бы, интересно? В свое время я успел натворить достаточно куда как более пакостных вещей, и они меня не особенно беспокоили ни тогда, ни теперь. Я боролся с этим чувством, не желая признаться себе в том, но ответ был ясен: девушка мне была небезразлична. Только и всего.

Это не Лоррейн, с которой мы дружили как два усталых ветерана, познавших мировую скорбь. И не Мойра, пробудившая во мне краткий порыв чувств перед тем, как я второй раз ступил на Образ. Все было по-другому. Я и знал-то Дару слишком недолго, чтобы искать тут логику. За моими плечами столетия… но столетним старцем я себя не чувствовал. Наоборот. Я просто позабыл это чувство. Я не хотел влюбляться. Может быть, чуть попозже. А лучше – никогда. Она мне совершенно не пара. Это же еще ребенок. Все, чего она может захотеть, все, что может показаться ей новым и интригующим, я успел вкусить невесть когда. Нет, все неправильно. Не следует влюбляться в нее. Нельзя позволять себе…

Ганелон, фальшивя, напевал чуть слышно какую-то непристойную песенку. Фургон, покачиваясь и поскрипывая, повернул вверх по склону. Лучи солнца упали мне на лицо, и я прикрыл глаза ладонью. Тогда-то забвение ухватило и стиснуло меня.

Проснулся я уже после полудня в мрачноватом настроении. Долго пил, потом плеснул воды на руку и освежил глаза. Причесался – пальцами. И оглядел окрестности.

Вокруг была зелень. Небольшие купы деревьев перемежались с заросшими высокой травой лужайками. Мы ехали все по той же проселочной дороге – жесткой и гладкой. Небо было высоким, небольшие облака то и дело с поразительной регулярностью затмевали свет. Дул легкий ветерок.

– Ты вновь среди живых. Браво! – сказал Ганелон, когда я перелез через переднюю стенку и уселся рядом с ним. – Лошади начинают уставать, Корвин, да и мне хотелось бы вытянуть ноги. К тому же я очень проголодался. А ты?

– Тоже. Поворачивай налево, в тень, остановимся и передохнем.

– По-моему, следует проехать подальше.

– Есть какие-нибудь причины?

– Да. Хочу кое-что тебе показать.

– Вперед.

Так мы проскрипели еще полмили, там дорога поворачивала к северу. Поднялись на холм; за ним оказался другой, еще выше.

– Куда ты собираешься ехать? – спросил я.

– Вон на ту горку, – ответил Ганелон. – Возможно, с нее будет видно.

– Поехали.

Лошади с трудом тянули фургон по крутому склону, я вылез подтолкнуть сзади. Когда мы наконец взобрались наверх, пыль и пот совсем испортили мне настроение, но я снова чувствовал себя совершенно бодрым. Ганелон осадил коней и поставил фургон на тормоз. Потом перебрался внутрь, а оттуда повыше – на крышу. Он встал, поглядел налево и, притенив глаза, позвал:

– Корвин, поднимись сюда.

Я полез сзади; присев на корточки, он протянул руку, потом указал вдаль, и я внимательно вгляделся в ту сторону.

Где-то в трех четвертях мили протянулась широкая черная полоса, слева направо, так далеко, как я мог видеть. С высоты полукилометра нам открывался хороший вид на ее часть примерно в полмили длиною. Шириной она была в пару сотен метров. Полоса изгибалась и даже дважды поворачивала, но ширина ее оставалась неизменной. На ней попадались и деревья, абсолютно черные. Казалось, там что-то шевелится, но различить ничего не удавалось. Возможно, просто ветер колебал черную траву. Темная полоса извивалась будто река, в ней словно бы различались отдельные струи.