Алексей Семенов: Травень-остров

— Перестань, — оборвала она неожиданно резко. — Скромный больно! Я тебя не за то люблю, что боком ходишь, себя стесняешься.

— Нет?! — притворно удивился он. — А за что?

— За то, что не такой, как иные. За то, что по-иноземному басни складно читаешь. За то, что меня с Клычкой на холстине написал, а после с матерью рода да с ведуном ругался, когда они все сжечь велели.

— Да, жаль, сожгли, — покачал он головой. — А ведь получилось тогда…

— Сожгли? — хохотнула она. — Ведун потом целый день плевался, да чародействовал, да нежить худым словом поминал: никак найти не мог, куда мазня нежитская подевалась. Искал, да все зря! Пустую холстину краской обляпал, да и спалил, а потом еще хвалился.

— Так цела, значит, работа?! — Он так и прянул встречь ей, схватив оба ее запястья. — Где?

— Так я тебе и скажу, — тише обычного молвила она, довольная его порывом. — Вот вернешься, тогда и увидишь. Заодно и сравнишь, не стала ли хуже. Может, и не пригожусь тебе.

— И я не за то люблю, что себя хаешь. Мать рода тоже вот страшилась, будто я тебя тем сглазил, что такой красивой написал. Красоту добрая работа не сгубит, худое слово только. Я вернусь, тогда и напишу тебя. Еще лучше напишу. Вот такой, какая ты сейчас есть…

Дыхания их слились в одно, и самоцветного блеска Чигирь-звезда оком двуединой души смотрела на ничуть не изменившийся от того мир.

До снега, правда, было еще далеко, но поспешить следовало. Северное лето коротко, и холодные сырые ветры с далеких Сегванских островов быстро пробирались к самому сердцу глухих лесов на Светыни, погоняя бесконечные вереницы хмурых растрепанных туч, засевающих землю мелкими стылыми дождями. Ни в ту ночь, ни на сеногнойки, ни даже на репный праздник Зорко в дорогу так и не двинулся: нельзя было оставить вервь, не завершив главных полевых трудов.

Лишь два дня спустя, когда журавли на болотине уже сговаривались, каким путем отправиться им за моря, за горы в теплые страны, в мреющем свете густо-красной утренней зари, разливавшейся от восхода по кисейным дымчатым облачкам, непоседа молодец с плетеным коробом на спине уже мерил первые версты старой серой дороги, пластом легшей по сухоречью, где многие века назад катила свои воды Светынь. Никаких бесед, конечно, журавли по топям не вели. Они уж который день, повинуясь одним только им ведомому чутью, тянулись к полудню, оглашая стынущую в тени землю прощальным кликом. Путь Зорко лежал почти в противоход птичьим стаям, на полночь и закат. Там, за лесами и долами, на берегу бескрайнего моря красовался торговый Галирад, стольный град сольвеннский.

Зорко не впервые был в лесу один-одинешенек. Прежде ему доводилось ездить к соседним поселениям веннов по разным делам, и ничего страшного никогда не случалось. Лихие люди встречались дальше, в сторону Галирада, где часто проходили купеческие обозы. У веннов же грабителям делать было нечего: и не наворуешь, и головы лишишься. В лесных вервях свято чтили заповеданное Правдой, а уж воевать в чащах венны были мастера, и даже большой разбойничий отряд выследили бы и уничтожили, самое большое, за седмицу.

Но теперь главные ярмарки отшумели, и дорога, вливающаяся где-то впереди в густое плетение таких же дорог, была пустынна, и только ветры тревожили ее непримятую колесами пыль. Впрочем, однажды этому пути еще предстояло оживиться, когда повезут на торги репу и другое слетье. Но сидеть в печище дольше Зорко уже не мог. Вроде его и не выгоняли из рода, но и видеть его в одной верви с собой никто не хотел. Никто, кроме самых близких друзей. И еще Плавы.

Зорко разменял уже пятую версту, когда вышел к месту, где к торной дороге примыкала еще одна, поуже и позеленее. Это был лесной путь к большому Нечуй-озеру. Некогда и оно было руслом Светыни, а ныне лежало себе покойно в крутых берегах и неизменно доставляло окрестным печищам полные неводы рыбы. Но человек, даже если он шибко работящий, всегда мечтает, чтобы невод сам ему ловил. Вот и ходили по зиме на берег того озера слепые, траву нечуй-ветер искать. У кого та трава есть, и ветер на воде всегда остановит, и судно от бури спасет, и неводу накажет, чтобы тот сам рыбу промышлял, — и все исполнится. Отыскивали слепцы место, где, казалось, вонзались в глаза острые-преострые мелкие иглы, и бросались ничком на снег, и хватали траву эту невидимую зубами. Да все впустую: изникала волшебная трава вмиг, только жесткий снег в рот набивался. Зорко и сам наблюдал, как это происходит, и веселился вместе с другими ребятишками. Только потом, много позже, ему стало жалко этих слепых. А один из его сверстников, попавший под молнию как-то в поле, сам тоже ослеп, оттого и теперь ходил в темный мороз на Нечуй-озеро искать траву нечуй-ветер, а добывал только пустой снег. И уже над ним втихую потешались пострелята.