Алексей Семенов - Листья полыни

«Утверждают, будто конница мергейтов размеренной рысью прошла от Восходных побережий до самого Нарлака, не встретив нигде сколь-нибудь достойного противника в открытом поле. Наверное, это так, если не считать северного похода. Его обычно и не считают, полагая появление степных конных отрядов на среднем течении Светыни за воровской набег.

При этом подразумевают, что Гурцату Великому, который к тому времени еще не стал ни Великим, ни великим, попросту вздумалось узнать силу своего воинства перед далекими походами на саккаремский полдень и окраинный закат. Возможно, и правы ученые мужи Аррантиады, признанные знатоки военной истории и стратегии, изучившие все возможное о войнах и воинах былых времен, записавшие за доблестными полководцами их воспоминания, суждения и стратегмы, разгадавшие немые письмена древности, поведавшие о победах, одержанных во дни, укатившиеся на несчетное число переходов за закатный овид, и даже побывавшие в мыслях на кровавых жатвах будущего. Однако, если мой благосклонный читатель, уставший от пересудов и описаний, возжелает узнать, чем же завершился северный поход, он услышит единственный внятный ответ: лишней славы Гурцату этот поход не принес. Пожалуй, это не только единственно внятный, но и единственно верный вывод, сделанный учеными мужами об этой войне. Все прочие выводы сугубо ошибочны, а потому и невнятны, как обвинения блудливого мужа, не сумевшего доказать неверность верной ему жены».

Из «Сравнительного описания деяний полководцев Последней Войны»

Эвриха Иллирия Вера,

смотрителя анналов Истории Обитаемого Мира

книжного хранилища при тетрархии города Лаваланга,

что в Аррантиаде

Мергейты, точно оборотни, проникали всюду. Словно острые загнутые когти на лапе о многих пальцах цеплялись они за плоть веннской земли, и с каждым таким зацепом неоглядное тело степного войска подтягивалось на многие версты, оставляя извилистый след. Одно за другим загорались злым смаглым огнем веннские печища. Поначалу венны, уходя, сами сжигали свои дома, чтобы те не достались ворогу. Но степняки и не собирались здесь селиться. Если что-то и оставалось целым, когда хозяева вынуждены были покидать родные места, то мергейты изводили последнее, будто думали из осколков расчлененного веннского горшка склеить пузатый мергейтский котел.

В полон мергейты брали с собой одних только женщин и малых детей. Надо ли говорить, что допреж всего венны старались выручить женщин. Степняки вскоре это уразумели, и торг этот подлый был для них прибыльным. Что становилось с уведенными в незнаемые земли девушками и женами, о том лучше было не думать. Теперь-то все видели, что степняки не басенная колдовская рать, а люди, хоть и худые. Посему навряд ли там, за лесами, они скармливали пленниц змею-чудищу, запертому в железной горе, или сбрасывали с высокой скалы в пропасти, принося в жертву подземным своим богам, или превращали в оборотней.

А вернее всего как раз в оборотней кочевникам и удавалось преобразить тех, кого звали совсем недавно, по имени рода, оленихой или белкой. Потому что не могла остаться женщиной из веннов та, что приняла обычай чужого народа. А не принять обычай этот, будучи уведенной в такие глухомани, что и птица по звездам и солнцу дороги назад не отыщет, можно было лишь одним путем, и был тот путь супротив веннскому укладу и Правде.

Так ли, ино ли, а с каждым новым огнем, взвившимся над веннскими избами, новая горсть черного посева ложилась на взрытую и перепаханную ржавым от земляной крови плугом смутного времени старозаветную землю. И в каждом пожаре виделся Зорко маслянистый отблеск довольства Гурцата, кой отблеск проваливался затем в безмерную пустоту его жадных и неистовых глаз, словно пил Гурцат черный свет беды и войны и никак не мог напиться им. Никогда не видел Зорко степного кагана и не слышал, каков он собой, но глаза того, гордые, алчные и лживые, вечно смотрели прямо в глаза Зорко, даже когда удавалось ему опустить набрякшие от долгой бессонницы веки. Эти глаза, искушая его вызовом, не отпускали Зорко даже на коротком привале, на такой безвидной глубине сна, с какой никакая явь — ни пещера, ни пучина морская, ни любовь или ненависть — не может и сравниться. Но принять вызов бездны — значит обмануть себя и неизбежно кануть в ней, потому что нельзя победить то, чего нет. Вызов можно принять только от самого себя, и Зорко его принял, когда вместо пути сквозь туманы к травеню-острову пустился в погоню за черным облаком, скрывшим Гурцата. И око золотого оберега — отверстие в ступице маленького солнечного колеса, всегда горевшего на груди у Зорко, — было его поводырем в стране войны, где люди говорят друг с другом на одном языке, а молчат на разных.