Ярослав Коваль - Под сенью короны

Но те скандалы, как сорванный напором кран, освободили нашу пару и от копившегося напряжения. Высказав и выкричав все свои претензии, при этом встретив у меня и внимание, и сожаление, и даже отчасти понимание, она так удивилась, что охотно согласилась попробовать ещё раз. Согласилась попытаться построить нашу жизнь на новых принципах и на новом основании, подробно обсудив все наши привычки, все наши взгляды и приведя их к какому-то общему знаменателю.

И с этого момента наши отношения стали совершенно другими. Обоим нам пришлось делать над собой определённые усилия, кое-что терпеть, кое за чем неуклонно и постоянно следить. Но теперь, привыкнув ко всем нюансам и адаптировавшись в их рамках, я мог сказать, что стал совершенно счастливым в семейной жизни человеком.

Теперь мы уже совсем не ссорились. Жена стала намного более уверенной в себе женщиной, она уже могла настоять на своём и даже решительно поспорить со мной (не в присутствии посторонних, конечно, только наедине). Единственное, что она требовала неукоснительно — её семья не должна ничего об этом знать. Нишант с супругой и сыновьями по моему приглашению обосновались в моём графстве, где получили в пользование отличный кусок земли и сумели добиться больших успехов. Семейство бывшего угольщика процветало, тесть и тёща иной раз наведывались в гости к дочери. И дочь, от воли которой, по сути, они и зависели, больше всего на свете боялась, как бы мать не узнала про наши ссоры. И в особенности — о том, что Моресна когда-то там много лет назад позволяла себе кричать на меня.

Я, разумеется, поклялся, что никогда ни о чём не расскажу. Зачем бы мне это понадобилось? Внутренняя жизнь семьи — тайна за семью печатями. Лишь те двое, что образуют её, знают, что же в действительности её наполняет.

Меня вполне устраивала дистанция, установленная между моей семьёй и семьёй тестя и тёщи, дистанция, вполне соответствующая имперским традициям. Я искренне уважал Нишанта и его супругу за то, что они никогда не выходили за рамки приличий, проще говоря — не наглели. Удачу, выпавшую на долю бывшего угольщика в лице его дочери, ставшей аристократкой самого высокого пошиба, трудно было недооценить. Однако старик не требовал себе дополнительных жизненных благ и был вполне доволен тем, что уже получил: землями, хорошим домом, богатым хозяйством и успешной военной карьерой троих сыновей. И никогда не лез в наши с Моресной отношения.

Для моего родного мира — либо совершенно невозможная, либо абсолютно уникальная ситуация.

Потом я вдруг вспомнил свадьбу Джайды и императора. Её сыграли восемь лет назад, Раджеф ещё был жив и присутствовал. Девочке тогда только исполнилось двенадцать лет, а это по закону нижняя граница брачного возраста для уроженки Империи. Я был очень удивлён такой спешкой, хоть и знал, с каким нетерпением все ждут брака его величества.

Уже столько лет государь правил Империей и при этом оставался холостым! Не просто непорядок — ситуация поистине вопиющая! Ещё более вопиющая, чем появление множества аристократических семей, несущих в своих жилах долю демонической крови. Само собой, государь поставил себя так, что никто не посмел бы даже намекнуть ему на недопустимое пренебрежение традициями. Но малейшее следование им зато вызывало у публики восторг, и его величество отлично знал это.

Аштия объяснила мне, что ещё как минимум четыре года брак её дочери будет оставаться формальным, девочка продолжит жить в Солор. Но формальный брак намного лучше, чем никакого, особенно если перспектива его перехода в фактический более чем реальна. Поэтому церемонию поторопили.

Я вспоминал тогдашнюю Джайду. Эта тоненькая, как тростинка, юная девочка уже тогда смотрела на мир глазами бойца, готового сражаться и побеждать. У неё оказался совсем иной тип внешности, чем у матери, и при всём её унаследованном изяществе и вполне семейных солоровских чертах лица трудно было сказать, на кого же в действительности она похожа. Аштия утверждала, что на её бабку, основательницу «женской династии». Можно ли уверенно судить?

В любом случае, как бы там ни было, глядя на двенадцатилетнюю малышку, я уже тогда мог уверенно констатировать, что уж две-то особенности её выделят на общем фоне: это несгибаемый характер и красота. Совсем иная, чем у матери (которую я бы вообще красивой не назвал; привлекательной — разумеется, но не красавицей), слишком на мой взгляд холодная, слишком декоративная — красота статуи, — но несомненная. Ни в одном из этих двух предположений я не ошибся. Действительно, и красота, и характер были налицо.