Максим Далин: Краденые души

— А на горе, — вставил Риш, — стоял высокий и прекрасный замок, белый с золотым… Выше Вечернего Дома, государь, только… я не знаю, как объяснить. Он был нарисован на кирпичной стене, очень высокой и фигурной. Он не имел объёма. Это было изображение замка, морок. А за ним, если кому-то хотелось заглянуть туда, весь мир терял цвет и плотность. Голубое небо делалось белым, а плоскую землю засыпал белёсый пепел, похожий на снег.

— Мы иногда входили в какие-то дыры, пустоши, засыпанные пеплом, — Дилан смотрел на Ульхарда, и государь читал в его глазах знакомую потерянность. — Там не было никого и ничего, даже неба. А из них вдруг попадали в странные места — где царит обман. Мы видели трактир, где трактирщик — механическая кукла, разливающая в кружки жидкость, пенящуюся, как эль, но без запаха и вкуса. Мы видели виселицу, на которой висели нечеловеческие тела, сделанные из ваты и дерева. Мы видели женщин с пышными формами, но без лиц, даже без глаз, с одним гладким местом, заменяющим лицо, окружённым локонами.

— Мы ничего не ели, кроме принесённого с собой, — сказал старый воин, обросший зеленоватым лишайником бороды. — Еда там — такой же морок, как прочее, она не имеет вкуса или похожа по вкусу на пепел.

— Кто-нибудь из дикарей говорил с вами? — спросил Ульхард.

— Говорил трактирщик — как заведённая шарманка. Он предлагал выпить и улыбался, как мертвец, тени сидели за столами в его заведении, а пахло там не едой, а пылью… Некоторые из них обращались друг к другу со странными бессвязными словами… Я знаю, почему вы об этом спрашиваете, государь, — сказал Дилан. — Мы видели того, задержанного на границе волкопсами. Так, как он, не говорил никто. Слишком связно — но всё же не по-людски.

— Безумцы, вооружённые заточенными кусками железа, орали и визжали в бою, — заметил Риш. — Называли нас «рабами злодея». «Исчадьями мрака». Или себя — потому что я не понял, был это боевой клич или перебранка.

— Нас, — уточнил Дилан. — Тот, пленник волкопсов, называл «злодеем» нашего государя.

— Вас, — подтвердил Ульхард. — Слыхали ли вы о Белом Рыцаре?

Серые воины переглянулись.

— Не слыхали за границей, — сказал Дилан, — но все слыхали… когда-то. Во сне. В бреду. Белый Рыцарь — это смерть.

Ульхард грустно улыбнулся.

— Да. Но откуда она придёт и кто её принесёт? И за что — в последнее живое местечко нашего агонизирующего мира? И нет ли способов её предотвратить?

Серые воины опустили головы.

— Если смерть придёт с мечом, вы, я верю, преградите ей дорогу, — сказал Ульхард, чтобы снова увидеть их глаза. — Я рад вашему возвращению, я благодарен вам за вести. И я решу, что делать с этим знанием, чтобы оно принесло пользу. Сейчас же доставьте мне из Башни Танцев бесноватого, призывающего Белого Рыцаря на наши головы. Я желаю видеть и слышать его.

Гвардейцы вышли.

— Мне жаль, что я не видела всего этого, — сказала Лима. — Я, кажется, предвидела что-то подобное. Мне представляется, государь, что между разными мороками есть какая-то связь…

— Не в человеческих силах её уловить, — сказал Ульхард. — Иначе мои синеглазые любимчики рассказали бы о смысле наваждения, терзающего их родные места.

— Мой государь, — сказала Лима, снижая голос, — обратитесь к Оракулу Судьбы.

Ульхард рассмеялся.

— Оракул давно безумен!

— А вдруг в его безумии — тень истины? Ведь и мир безумен…

— Может, ты и права, — проговорил Ульхард задумчиво. — Я навещу Оракула… но сперва закончу с простыми вещами, вроде бесноватого с приграничья.

— Это непростая вещь, мой государь, — возразила Лима, и Ульхард с ней согласился.

Бесноватый стоял, выпятив грудь и задрав подбородок, закинув руки за спину, будто они были связаны. Его лицо выражало высшую степень надменного презрения, гротескную карикатуру на презрение аристократа в лапах взбунтовавшейся черни — хотя он явно не был аристократом.

Дело даже не в грязной рубахе, уже давно не белой, несуразных штанах и странной обуви, вроде мягких башмаков на шнурках. Одежда может быть любой. Странствия и лишения превращают костюм аристократа в заскорузлые тряпки — но ведь ни лишения, ни странствия не касаются души, породы, внутреннего стержня, на котором держится характер, размышлял Ульхард.

В лице бесноватого виднелось что-то, неистребимо плебейское в худшем смысле слова. Не крестьянское простодушное спокойствие — «чему быть, тому не миновать», не вызывающая отвага бродяги, не тень солдатской выправки, а некий намёк на холуйство, повадка лакея, который, однако, вдруг дорвался до власти.