Юрий Погуляй - Воды Алфея

Мои уши слышат кролика, прыгающего неподалеку. Я не шевелюсь. Я замер, но заставляю себя дышать – иначе рано или поздно я его вспугну. Приманка не ахти какая, но тут важнее не приманка, а ловец. Я не шевелюсь.

Я не вижу кролика, но ощущаю его. Знаю, где он сейчас, знаю, где он будет, если все пойдет правильно.

Мне нужно, чтобы все шло правильно. Чтобы кролик прыгал туда, куда я хочу. Чтобы я его поймал. Чтобы зрение мне не понадобилось. Мне нужно, очень нужно, чтобы я выжил. Чтобы выиграл игру в прятки, сначала у кролика. Разницы нет – кролик или меч. Шелест лапок или стрелы.

Был бы лук, я бы уже наверняка добыл себе еду. Я это чувствую. Я знаю, где кролик прямо сейчас, – а этого мне достаточно, чтобы попасть.

Кролик и меч. Лапки и стрелы. Мне нужно выиграть, потому что на кону моя месть. Клеймо на лбу саднит. Сначала я думал, что начнет гноиться, после того как меня облили помоями у ворот, но вроде пронесло. Я никогда не увижу этого клейма, но, наверное, это и к лучшему.

Кролик жует приманку. Я бы сохранил жизнь этому доверчивому зверьку, но времена компромиссов кончились. Месть или самоубийство. Кролик или голодная смерть.

Я прыгаю и всем телом падаю прямо на крохотную тушку, ломая животному кости своей тяжестью.

Я никогда не думал, куда деваются изгнанные. Такие, как я.

Даже не так, еще проще: я никогда не думал.

Если бы думал, то давно сбежал бы из Города. В нем что, раньше не пахло гнилью? Пахло, еще как. Но так всегда: начинаешь думать, когда становится слишком поздно этим заниматься. Начинаешь слышать, когда уже нечем смотреть.

Я даже не предполагал, что их так много – изгнанников. Тех, кого отверг Город. И как я теперь понимаю, отверг за их чистоту.

Мы все здесь калеки. Очень-очень много калек. У кого-то нет языка, и они молчат, но я общаюсь и с ними. Они подходят, гладят меня по плечам, по волосам, признаваясь мне в своей любви.

Это просветление, которое наступает только тогда, когда ты окажешься за воротами. Очищение. Все, все мы здесь добрее и лучше. Вряд ли мы были такими всегда. Я вот точно не был. Боялся показать свои чувства. Боялся лишний раз приласкать сестренку. Потому что знал, что ей жить в том мире, в котором нельзя расслабляться, раскрываться и показывать свои чувства. Потому что это может быть опасно и закончится плохо. А она постепенно отдалялась от меня, хотя для меня так и оставалась моим Хвостиком.

Я и здесь еще сдерживаю себя, по привычке, хотя с каждым днем мне все проще и лучше с моими друзьями.

Костры горят по всему лесу. Я чувствую эти костры. Я чувствую вечернюю прохладу, и мне уже не нужны глаза, чтобы наслаждаться закатом, – достаточно лишь чувствовать тепло заходящего солнца на щеке. Это тепло ушло с моей кожи всего лишь час назад, но сейчас ему на смену пришло другое – тепло от костра. Мой костер самый большой, и вокруг него сидят такие же изгои, как и я. Не знаю почему, но меня здесь уважают. Не просто любят – любовь здесь обязательна, – но и уважают. Слушают, внимательно слушают. Именно поэтому я стараюсь пореже говорить, чтобы не сказать какую-нибудь глупость.

Другие костры я слышу. Тепло от них до меня, конечно, не доходит. Но я слышу треск горящих сучьев. Слышу тихие разговоры. Слышу, когда кто-нибудь подбрасывает в огонь новые поленья.

Их сотни, этих костров. Они разбросаны по всему лесу. Они ждут.

И я верю, что грядет время перемен.

Я никому не рассказываю своей истории. Даже когда мои выжженные глаза под повязкой вновь начинают кровоточить. Зачем им знать о моей боли? Тут тысячи историй важнее. Сотни судеб трагичнее. Каждому из нас досталось от жителей Города. Впервые за много лет я не считаю, что моя беда важнее прочих. Впервые в жизни я не иронизирую над чужими несчастьями. Я воистину прозрел. От их горя у меня болит сердце. Они это чувствуют и потому подходят к моему костру все чаще. Глупые… отчего-то они решили, что я лучше их.

Моя ненависть в конце концов утихла. Ее победила любовь моих друзей, и я полностью растворился в их мире. Иногда меня резали воспоминания о прошлых днях, но я так тщательно старался втоптать их в самые дальние закутки души, что они стали бояться появляться на поверхности. Я стал понимать гораздо больше, чем раньше. Я стал совсем другим человеком. Я забыл о боли. О мести.

Пока в один из дней к моему костру не принесли умирающего. Он родился здесь, в лесу, и впервые за свою жизнь среди бела дня вышел на большой тракт. На беду, мимо шли повозки горожан. Неважно куда, неважно откуда. Мальчишку чудом отбили старшие товарищи. Но тщетно, я не смог ему помочь. И когда парень сделал судорожный предсмертный вдох, я почувствовал, как прорвалась столь тщательно выстроенная мною плотина терпения. В один момент все мои попытки забыть обесценились. Ярость и горечь перекосили мое лицо, и я глухо произнес: