Джулия Джонс - Измена

Капитан неохотно согласился.

— Я оставлю у гостиницы часового на случай, если вам вдруг захочется уехать среди ночи.

— Вы слишком добры. — Фискель склонился так низко, как только позволяло его увечье, и сказал Мелли: — Пойдем, девушка. Я желал бы покончить с этим делом еще до утра.

В Брене темнело рано. Солнце опускалось за горы на западе, и тень их падала на город. А в холодные зимние ночи, такие, как теперь, от озера поднимался туман, окутывая Брен ледяным покрывалом.

Если кто и решался выйти в такую пору на холод, то лишь в поисках тех скудных развлечений, которые город мог предложить. Брен не был знаменит ни искусствами, ни тонкой кухней, ни мудрыми беседами. Брен был городом силы, городом, знавшим цену крепкой армии и умевшим ценить сильных мужчин. Ночью мужчины Брена — женщины в счет не шли — развлекались тем, что осушали пару мехов дешевого эля и ставили на одного из бойцов у ямы, а если оставалось еще несколько медяков, то тратили их на шлюх.

Шлюхи в Брене не разгуливали по улицам и не толклись у таверн — погода для их легких нарядов была чересчур холодной. Своим ремеслом они занимались в борделях, которые помещались поблизости от бойцовых ям. Мужчина, выиграв заклад, обыкновенно шел к женщинам отметить удачу, а тот, кто проиграл, искал у них утешения. Утешиться, впрочем, можно было не с одними только женщинами, хотя Брен как солдатский город решительно осуждал все, что почиталось недостойным мужчины.

Но чаще уходили от гаснущих домашних очагов, лишь повинуясь холодному зову улицы. Оборонившись от стужи с помощью эля, они окружали ямы в ожидании кровавого зрелища.

Бойцовые ямы существовали в Брене задолго до постройки стен и даже прежде, чем он стал считаться городом, — с тех пор когда он был всего лишь преуспевающим сельцом. Одни говорили, что это ямы сделали бренцев кровожадными, другие — что это достославное качество бренцев как раз и породило ямы.

Бренских мужчин этот вопрос мало занимал: пусть над ним ломают себе голову попы да слабаки. Драка — вот главное.

Круглые ямы насчитывали около четырех человеческих ростов в поперечнике и меньше человеческого роста в глубину. Зрители, собираясь вокруг, делали ставки. Победителю по обычаю сбрасывали третью часть всех закладов. Впрочем, этого обычая почти уже не придерживались — разве что боец был особенно хорош или имел в толпе много сторонников. Правила отличались большой простотой: из оружия допускался только короткий нож, а в остальном бойцы не знали ограничений. Смерть, беспамятство или сдача одного из соперников считались победой другого.

В былые времена стены ям оснащались длинными железными пиками, дабы победитель мог насадить на них свою жертву. Так погибло множество народу — но, хотя победитель всегда получал свою треть, от пик пришлось отказаться за недостатком охотников. Поговаривали, что такие бои все еще проводятся, нужно только знать где и отвалить немалые деньги.

Таул поднес мех к губам и надолго припал к нему. Остаток эля он вылил себе на голову. Зрителей собралось больше, чем в прошлую ночь. Рассказ об оторванной им руке, без сомнения, успел разойтись по городу. Ничто так не манит толпу, как возможность поглядеть на увечье. Таул ловил на себе оценивающие взгляды и видел обсуждающие его шепотом губы. Он чуял возбуждение толпы, чуял, как жаждет она крови, выпущенных кишок, поломанных костей. Это сборище внушало ему отвращение.

И однако, он даст им то, чего они просят. Он ощупал полотняную повязку на руке. Она затянута крепко и не соскользнет. Он волен навлекать бесчестье на себя, но не вправе бесчестить орден. Он пытался избавиться от колец: он выжигал мясо и втирал в рану опилки, он резал их крест-накрест острием меча — но кольца так и не сошли. Они не давали ему покоя, без конца напоминали о том, эмблемой чего они служили. Он вышел из числа рыцарей — но кольца жгли его позором.

Таул посмотрел на свои руки. Под ногтями осталась кровь — он не знал чья. Может, однорукого, может, его предшественника или того, кто был еще раньше, а может быть, даже Бевлина. Какая разница? Кровь — достойное для него украшение.

Корселла подошла и села рядом. Ее грудь в глубоком вырезе, открытая ночному холоду, покрылась гусиной кожей. Таул рассеянно провел своими пальцами с окровавленными ногтями по пупырчатой плоти.

— Ты принесла мне еще эля?

Корселла, юная издали, но немолодая вблизи, кивнула: