Говард Уолдроп: Дикие карты

Из книги Стадза Теркела «Дикие времена:

устная история послевоенных лет» («Пантеон», 1979)

Спустя несколько лет я смотрел фильм «День, когда остановилась Земля» и, увидев, как Майкл Ренни выходит из летающей тарелки, наклонился к жене и сказал:

— Вот как должен выглядеть настоящий посланец инопланетян.

Наверняка идея этой картины появилась после прибытия Тахиона, но вы же понимаете: этот Голливуд вечно все перекроит на свой лад! Я-то был там и хорошо помню, как все происходило на самом деле.

Начать хотя бы с того, что он приземлился в Уайт-Сэндзе, а не в Вашингтоне. У него не было никакого робота, и никто из наших в него не стрелял. Впрочем, знай мы, чем все это закончится, уж лучше бы подстрелили, разве не так?

Его корабль… в общем, никакая это не летающая тарелка, и ни черта он не походил ни на «Фау-2», ни на лунные ракеты с чертежей Вернера фон Брауна. Сплошное противоречие всем известным законам аэродинамики, да и эйнштейновской теории относительности тоже.

Он приземлился ночью, весь в огнях — настоящее чудо, в жизни не видал ничего прекраснее, — прямо посередине испытательного полигона, и ни тебе ракет, ни пропеллеров, ни винтов, вообще никаких видимых двигателей. Обшивка — словно из коралла или какого-то пористого камня, вся в разводах и прожилках, похоже на то, что можно увидеть в известняковых пещерах или в море, когда погрузишься поглубже.

Я был в том джипе, который первым прибыл туда. Когда мы вышли из машины, Tax уже болтался снаружи. Вот Майкл Ренни в фильме в этом своем голубовато-серебристом космическом костюме смотрелся что надо, а Тахион походил на помесь одного из трех мушкетеров с каким-нибудь цирковым клоуном. Скажу вам честно, все мы тогда порядком струхнули: и ребята-ракетчики, и ученые, да и армейские ничуть не меньше. Мне сразу вспомнилась та радиопередача из театра «Меркьюри». Тогда, в тридцать девятом, Орсон Уэллс заставил всех поверить, будто в Нью-Джерси вторглись марсиане, и я никак не мог отделаться от мысли, что теперь это произошло по-настоящему. Но как только прожектора осветили его, стоявшего перед кораблем, мы все успокоились — просто он был совсем не страшный и казался перепуганным еще больше нас.

Роста он был невысокого, пять футов и три, от силы четыре дюйма. На нем были зеленые обтягивающие штаны с приделанными прямо к ним сапогами и оранжевая рубаха с такими, знаете, бабскими оборочками на вороте и манжетах и еще что-то вроде жилета из серебристой парчи в облипку. Еще имелось пальто — какого-то невообразимого лимонно-желтого цвета с зеленой накидкой, которая хлопала на ветру и все норовила запутаться у него в ногах. На голову он нацепил широкополую шляпу с длинным красным пером, но когда я подошел ближе, то увидел, что на самом деле это не перо, а какая-то странная шипастая штуковина. Волосы рассыпались у него по плечам; сперва я даже принял его за девчонку. Кстати, они у него тоже были необычные, похожие на тонкую медную проволоку.

Короче говоря, я не знал, как вообще все это понимать, но помню, как один из наших немцев сказал: «Похож на француза».

Едва мы подъехали, как он, увязая в песке, поковылял прямиком к нашему джипу, таща здоровый мешок под мышкой. Он все говорил и говорил, как его зовут, а потом подтянулись остальные наши четыре джипа.

Я стал первым человеком, который обратился к нему. Это чистая правда: что бы там ни болтали, но я был первым. Я выскочил из джипа и протянул ему руку.

— Добро пожаловать в Америку.

И хотел представиться, но он даже рта мне раскрыть не дал.

— Герберт Кренстон, Кейп-Мэй, Нью-Джерси, — сказал он. — Ученый-ракетчик. Отлично. Я сам ученый.

По-английски он говорил лучше большинства наших немцев, несмотря на странный такой акцент, да и ни на какого ученого похож не был, но я сделал скидку на то, что парень прилетел из космоса. Меня больше волновало, откуда он знает мое имя, — ну, я его об этом и спросил.

Он нетерпеливо помахал своими оборками в воздухе.

— Я прочитал ваши мысли. Это несущественно. Время не терпит, Кренстон. Их корабль разбился.

Я подумал, что он явно чувствует себя не в своей тарелке: вид у него был грустный, ну, такой подавленный, понимаете, а еще усталый-усталый.