Дмитрий Гаврилов - Последняя битва дедушки Бублика

Мишка терпеть не мог, когда его называли Косолапым, поскольку для этого имелись основания посерьёзней имени, а уж Кривоногого не спустил бы даже стройбатовцам, таким же, как и он, «качкам». К ним, бывало, приводил за водку девок, там же проигрывал свои, а затем и чужие, деньги «в очко», но дело даже не в умственных способностях, они у Мишки всегда были ниже среднего уровня…

Короче, отделал он меня тогда прямо в школе до потери сознания…

Очнулся я от холодного прикосновения ко лбу. Тело казалось чужим, тяжелым и непослушным. Вокруг было темно, и я попытался протереть руками глаза.

— Лежи-лежи, горе-берсеркер! — остановил меня знакомый бас.

— Мне надо… домой… — с трудом произнёс я, пытаясь сообразить, каким таким образом занесло меня в кузницу.

— С такой рожей тебя мать родная не признает, — авторитетно заявил дедушка Бублик, и оставил меня одного, хлопнув входной дверью.

Я провалялся у него всю ночь. Чудесным образом к следующему утру ужасные отёки спали. К счастью, Мишка мне ничего не сломал.

— Ну, держись, Кривоногий! Убью! Изувечу! — зло бормотал я, рассматривая в зеркало своё лицо, покрытое жёлто-зелёными пятнами.

— Ну, это не сегодня. — насмешливо ответил мне незаметно подошедший дед, — Обожди. Поработай у меня молотобойцем, глядишь, к весне окрепнешь и выправишь ему ноги по всем правилам.

Вот так и началась наша странная дружба, не оставшаяся незамеченной одноклассниками. В результате предложенное Мишкой для деда дурацкое прозвище Баранка основательно приклеилось ко мне.

— Бублики — по четвергам, а баранки — по пятницам! — язвительно заметил Мишка, когда я вернулся в школу через несколько дней.

Впрочем, новое и необычное дело приносило столько свежих впечатлений, что я легко смирился с обидной кличкой. Каким же тяжёлым и сложным оказалось вблизи кузнечное ремесло! Очень скоро мои руки вплотную познакомились со всеми многочисленными молотками, молотами и молоточками, которые составляли рабочий арсенал дедушки Бублика. И только к огромной кувалде на короткой ручке, что висела в углу кузницы под потолком, дед категорически запретил мне приближаться.

— Это не инструмент вовсе, — сказал он, сурово посверкивая глазами из под кустистых бровей. — И трогать его ни к чему. Держись от этого молота подальше, иначе бед потом не оберёшься.

Но я и не стремился. Вполне хватало возни с остальным инвентарём. Отсидев на уроках, я сразу же бежал в кузню, где дед немедленно загружал меня работой по уши. Мои ладони покрылись жёсткими трудовыми мозолями, спина распрямилась, мышцы окрепли. И действительно, к весне я, пожалуй, смог бы привести Мишкины ноги в порядок.

Вот только весна так и не наступила.

Солнце совсем не выглядывало из-за низких свинцовых туч, которые заполонили всё небо, и, казалось, навсегда. Ветер дул только северный; птицы не вернулись с юга, или замёрзли где-то по дороге. Почки на деревьях не распускались. По телевизору всё чаще звучали слова «глобальный термоэкологический кризис», «новый ледниковый период» и просто «конец света». Народ обвинял учёных, учёные — политиков, политики, как водится, — других политиков, но чужих. Мы утверждали, что во всём виновата американская технократия, а американцы — что наше вечное разгильдяйство. Мировое сообщество тоже разделилось, как в годы холодной войны, только на этот раз на стороне России было, похоже, большинство. Дядю Сэма сильно недолюбливали за диктаторские замашки и чрезвычайно широкую сферу жизненных интересов величиной в Земной шар.

Дед Бублик, как-то раз, выслушав от меня очередной пересказ последних новостей, покачал головой и произнёс:

— Нет, это еще не конец. Это Фимбул.

А вечером к нему прискакал на огромном коне загадочный гость. Наверное, финн — такой высокий старик в широкополой шляпе не по сезону и к тому же, кажется, одноглазый [4] Одноглазый — верховный скандинавский бог Один, отец Тора. . Он почти два часа о чём-то беседовал с нашим кузнецом на незнакомом языке. Я понял только то, что гость очень хотел чего-то добиться от деда, а он не соглашался. Когда старик в шляпе уехал, дед Бублик долго смотрел ему вслед через мутное стекло единственного окошка, сдвинув и без того сросшиеся брови. Казалось, он дожидается, когда, наконец, ветер окончательно заглушит свистом гулкий и частый перестук копыт, такой, как будто не один конь скачет, а сразу два.

С тех пор дед стал совсем мрачным, и всё чаще посматривал на кувалду, висящую под потолком — на ту самую, что к инструменту не относилась. И было в этом взгляде нечто такое, от чего мурашки бегали по спине.