Наталья Резанова - Золотая голова

Это был Тальви. Тальви, которому я твердо наказала ждать меня на условленном месте и никуда не уходить. Диво, что он всю братию лесную на ноги не поднял. Он упорно ковылял, опираясь на выломанную где-то дубину, глядя прямо перед собой, стиснув зубы и, похоже, ничего не замечая вокруг. Когда я выбралась из-под корней поваленной дряхлой сосны, где было залегла, меня он заметил, только когда я возникла прямо у него перед носом.

— Ты? — ошеломленно выдохнул он. Споткнулся, но удержался на ногах.

Я была в бешенстве. И готова была упереть руки в боки, распахнуть пасть и начать орать на него за то, что он меня не послушался и что смерти он будет искать только после того, как я сдохну, но не раньше…

Однако я справилась с собой. Это было бы уже чересчур. Лишь процедила:

— А ты как думал — я тебя брошу?

Именно так, конечно, он и думал. Хотя не сказал. А что он еще мог подумать? Внезапно мне стало стыдно. Я никогда не произносила вслух своего вечного припева:

«Если бы я была одна… «, но Тальви не мог не почувствовать моего настроя. Впору самой приниматься оправдываться, ей-богу.

Я ждала, что он скажет. Но Тальви молчал. Приоткрыть на мгновение, что он не столь бесчувствен, каким желает и старается быть, — это и так было для него слишком много. Он даже не спросил, удачна ли была моя вылазка.

— Ладно, — вздохнула я и привычно подставила ему плечо. — Ладно. Идем.

Примерно через месяц, Сегодня утром, высунувшись из землянки, я увидела, что лапник, прикрывающий ее крышу, поседел не только от ночной изморози, но и от снега. И сказала себе — все, дальше тянуть нельзя. Пусть к полудню снег растаял, завтра или послезавтра он ляжет прочно. Озеро уже затягивается льдом, а озеро — главное, что нас кормит. Мы забрались в такую глушь, что надежды на цивилизованные способы добычи провианта, вроде грабежа, нет никакой. Здесь нас вряд ли скоро найдут, но от голода бегство не спасает. Порох и патроны у нас кончились, никто из нас не в силах, к примеру, хаживать на кабана с одним кинжалом, и сейчас не то время года, чтобы охотиться с силками.

Поначалу нам как-то удавалось справиться со всем этим. Особенно когда набрели на озеро в предгорьях. Вырыли землянку, долбая землю исхищенным в обитаемых землях топором. Лопатой было бы сподручнее, но всего не предусмотришь. А совсем без укрытия выдержать было невозможно. Так у нас была хоть какая-то крыша над головой во время дождя. И очаг мы устроили. Темно, тесно, дым глаза ест, а все жилище. И птицы с озера на юг тогда еще не улетели. И рыбу можно было ловить.

Так уж получилось, что большая часть наших забот по обустройству и пропитанию, если не все они, пали на плечи Тальви. Плохая из меня спутница жизни. Никудышная. Целыми днями сижу и разбираю покраденную писанину. А Тальви занимается всем остальным. Рана у него зажила, и лихорадка больше не возвращалась. Но хромота осталась, и я не верю, что он поправился окончательно. Однако он все время занят. Землянку он копал — почти без моей помощи. И деревья рубил, из которых мы крышу выкладывали. Рыбу ловил. Пока боезапас был, охотился. И потом умудрялся уток бить, пока они на озере были, дубинкой и пращой, как деревенские браконьеры. И готовил их сам — запекал в глине. Бог ведает, в каких таких странствиях он этому научился, я такого способа никогда не видела. Ничего, есть можно. Хотя соли бы добавить не помешало, да где ее взять? Там же, где хлеб и все остальное. Там, куда нам путь заказан.

Но вначале не столько голод был мучителен, сколь холод. То есть не то чтобы сейчас холод стал привычен, просто еды было больше. Вечно огонь поддерживать в землянке нельзя — задохнешься. Мы набросали на земляной пол лапника и сухой листвы, потом еще и утиный пух добавился, спали, как звери, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и все равно мерзли. Просыпаться было мучительно из-за возвращения в холод. Но это было неминуемо, и мы выбирались из-под земли. Тальви — на промысел, я — работать.

От многочасового неподвижного сидения у меня ломила спина, голова раскалывалась, из-за рези в глазах по щекам текли слезы. Но я складывала буквы в слова, слова в фразы, а иногда знание приходило само, безотносительно к тому, что написано на пергаментах и клочьях бумаги. Теперь я знала многое.

Знала, например, что карнионцы — те, древние, долговечные — не принадлежали к миру изгнанников, но знали о нем. Многое знало это надменное, утонченное и велеречивое племя, скрывшее холодную и жестокую истину под цветистым покровом поэзии. Но прямой связи не было.