Василий Горь - Хейсар

Я повиновался. И стоял лицом к стене, пока не услышал плеск воды и тихую просьбу:

— Сядь рядом…

Повернулся. Глядя себе под ноги, дошел до бочки, сел к ней спиной и вздрогнул, услышав тихий шепот:

— Прости меня, пожалуйста…

Зажмурился. Заставил себя кивнуть. А через Вечность добавил:

— Я тебя ни в чем не виню…

Она промолчала. А через мгновение равнодушно поинтересовалась:

— Ты не поможешь мне помыть волосы?

…Легли порознь: она — на кровати, я — на лавке, приставленной к двери. И уставились в потолок. О чем думала она, я не знаю. Но исходящую от нее боль я чувствовал чуть ли не сильнее, чем свою.

Пока из таверны доносился гомон подвыпивших постояльцев, время еще как‑то двигалось. А когда угомонились даже повара, оно окончательно остановилось. И я начал сходить с ума.

Сначала обострился слух — я начал слышать не только дыхание Мэй и шелест простыней и одеяла в те редкие моменты, когда она шевелилась, но и стук ее сердца. Через какое‑то время появились запахи — аромат мыльного корня, чистых волос и кожи. Причем так остро, как будто я лежал рядом с ней. А следом за запахами — образы: волосы, разметавшиеся по подушке, бледное заплаканное личико, темное пятнышко на прокушенной губе, вздрагивающий подбородок, тоненькая шейка и руки, безвольно лежащие поверх одеяла.

Я слышал, чувствовал, видел ее. И совершенно точно знал, что она точно так же слышит, чувствует и видит меня.

Сколько времени мы провели, утопая друг у друга в душе, — я не знаю. Зато помню, что боль, став совершенно невыносимой, сменилась отчаянием. Отчаяние, постепенно достигнув какого‑то предела, — мрачной решимостью. А решимость… решимость ударила в сердце вспышкой боли.

Самой настоящей, заставляющей неметь левую руку и отдающейся в мизинец.

Я сжал зубы и остался лежать. А Мэй встала.

Встала, постояла и пошла ко мне. Обуреваемая чем‑то непонятным.

Когда я приподнялся на локте и посмотрел на нее — не помню. Помню только ее взгляд, отблески мерной свечи на заплаканных щеках и улыбку.

Не добрую, не нежную, не злую — сумасшедшую!

И рождающийся в моей душе страх…

…Когда она склонилась надо мной и потянулась к моим волосам, я зажмурился, затаил дыхание и на миг вывалился из реальности. Поэтому, услышав шелест стали, не сразу понял, что это — мой собственный кинжал, который я положил в изголовье вместо отданного Латирдану посоха.

А когда понял, то рванулся к Мэй. Изо всех сил. И вцепился в ее запястье за мгновение до того, как она ударила себя под левую грудь…

— Вот и все… — выпустив из пальцев клинок, устало выдохнула она. — Ты меня спас. Значит, сделал последний Шаг и должен уйти…

— Что?

— Я уйду с тобой…

…Глава Ирригардского братства Пепла усиленно строил из себя короля — восседал на кресле, явно скопированном с малого трона Латирданов, демонстративно поглаживал рукоять короны [79] Корона — местное название символа королевской власти. Полуторный меч с навершием, изображающим корону. и смотрел не на Бельварда, а сквозь него. Увы, ни все вышеперечисленное, ни одежда, явно сшитая на заказ у лучших портных Аверона, ни дорогие перстни, унизывающие пальцы, не давали самого главного — врожденной уверенности в себе: Сулхар по прозвищу Белый держал голову как черный, спину — как черный и даже кивал как черный.

Хотя нет, не кивал — таращился в противоположную стену и шевелил губами. Так, словно говорил сам с собой.

Минуту. Две. Пять. Десять. Потом начал кусать ус, не замечая, что в глазах Бельварда разгораются икорки гнева.

Минут через пятнадцать смотреть на бесстрастное лицо Серого порядком надоело, и юноша, сжав кулаки, повторил свое предложение:

— Мне нужны две твои лучшие пятерки. Если они сделают дело, ты получишь две сотни золотых…

Сулхар постучал пальцами по крестовине меча и наконец изволил посмотреть на гостя:

— Братство не связывается с хейсарами. И с Бездушными — тоже…

— Боитесь? — презрительно усмехнулся юноша.

Серый равнодушно пожал плечами:

— Золото нужно живым. А вы предлагаете нам не только дело, но и месть шаргайльцев с Посмертным Проклятием Бездушного…

— Хейсаров — восемь, Бездушный — один! — возмутился Бельвард. — А две пятерки, которые мне нужны, — это целый десяток! Если твои люди не промахнутся, то мстить и проклинать будет некому!