Ина Голдин - Игра в классики на незнакомых планетах

– Дяденька, он у вас настоящий? – приплясывал Черненко вокруг младшего, разглядывая торчащий из кобуры «зигзаг». – А вы с него убивали? Дяденька, а можно пострелять?

Гард рассеянно отпихивал Черненко и солнечно улыбался Марыле.

Ночью хорошо. Здесь темнота не еле брезжущая, как на севере, а густая, черная. Ею можно дышать – воздух совсем иной, чем днем, бархатный, ласковый. Живность щелкает, щебечет, тявкает четче и привольнее, чем днем. Да и живность другая.

Отдыхает нажарившаяся за день душа, расслабляется. И глаза отдыхают. Я даже шляпу снял, ветер так приятно раздувает волосы на макушке – будто Лина рукой гладит. Да только Лина уже третий сон видит…

Я стоял за воротами интерната, на дороге. Загляделся на луну, пошедшую на убыль, и едва не прозевал Радевича. Учитель спокойно закрыл за собой ворота, подхватил под мышку неизменный чемоданчик и зашагал к городу.

– И куда же это вы среди ночи, господин Радевич?

Он не растерялся.

– Я думал, на преподавателей запрет не распространяется.

– Я бы на вашем месте все-таки поостерегся. Мы сейчас все под подозрением… И что вам понадобилось в городе?

– У меня свидание.

– Свидание? Уж не с сестричкой ли? Ну позвольте хотя б вас проводить…

Мы пошли вдоль придорожных кустов.

– Все хотел спросить, господин директор. Почему вас уволили из армии?

Спасибо, хоть не «убрали», как Марыля говорит.

– За неуставное поведение, – сказал я. – Честно говоря, я тогда совсем потерял контроль над собой. Наказание могло быть и построже. Просто начальство ко мне благоволило. Вот и услали сюда.

– Охотно верю, – сказал Радевич, не глядя на меня.

– Тому, что благоволило?

– Тому, что контроль потеряли. Трудно, когда столько крови – а вам нельзя, правда?

Хорошо их в Ордене учат, зараз. Я опомниться не успел – а в лицо мне уже смотрел шестизарядный «маршал».

– Я нашел ваш медальон, – сказал я, сделав вид, что не замечаю револьвера. – Вернее, Черненко нашел…

– Лучше не двигайтесь, – сказал Радевич. – Там серебро. Я не буду рисковать и подходить к вам близко.

Разумное решение, коли уж он без медальона…

– Я полагал, что найду здесь одного человека вашей крови. Не ожидал, если честно, что обнаружу двоих.

– Вампир здесь один – это я. В этом вы, думаю, успели убедиться.

– Лапшу мне на уши не вешайте. – Так резко обычно съезжают на грубость только следователи. – Ваш Белта накинулся на те пробирки, как кот на сметану.

Неудивительно. Даже ребенок, который никогда не голодал, вряд ли удержится и не возьмет конфету, оставленную на видном месте.

– Белте десять.

– Он вампир, – сказал Радевич, – и я доложу о нем в Орден по всей форме.

«Доложу», а не «доложил». Так я и думал, этот молодец пробирался на почту, а не к гардам. В Ордене предпочитают решать такие вопросы без судебных приставов…

– Вообще-то я мог бы сразу догадаться. Интернат, полный детей врагов Державы – и без всякой охраны… Вы, я думаю, им без труда глаза отвели…

«В какой семье вампир растет, может, даже родители не знают, а Ядран чует. И приходит потом…»

– Что до вас, – анджеевец поднял пистолет, – вам уже и молиться поздно.

– Пан учитель! – знакомый голос из-за спины.

Радевич обернулся. У анджеевцев хорошее зрение, он наверняка увидел то же, что и я: как слегка дрожит шестизарядный «зигзаг».

Реакция у анджеевцев тоже хорошая, но Радевич выстрелить первым не успел. Наверное, слишком вжился в роль учителя.

«Зигзаг» дрогнул и пальнул. Домбровского тряхнуло отдачей, он едва не выронил револьвер из рук, но снова поднял и снова выстрелил.

Учитель стоял молча, ощупывая грудь, как тогда, когда потерял медальон. Потом он упал.

«По меньшей мере, – подумал я – будто это было утешением, – он не стал стрелять в спину».

Домбровский выпростался из кустов, подошел ближе. Он глядел на тело со смесью удивления и непонимания.

– Он… не живет?

– Не живет. Мертвый.

Наверное, надо было перевернуть его, чтоб убедиться; но и по позе учителя было ясно, что тот бесповоротно мертв.

Снайпер белогорский, так его и растак.

Я знал, что мальчишка чувствует. Сейчас ему не верится, что он сделал непоправимое. Радевич ему не раз приснится – живой или мертвый, но во сне его легко будет оживить. Вряд ли Домбровский раскается в убийстве, но непоправимость повиснет на нем как камень – и тайно он много раз захочет вернуться в то время, когда выстрелы еще не прозвучали.