Татьяна Мудрая - Мириад островов

Все эти хлопоты успокаивали, мешали прокручивать наяву картины, обступающие Галину во сне.

…Гулкое толпище народа на площади Лутении, кое-кто познатней и побогаче занимает ступенчатую трибуну. Проход к помосту, где возвышается некто в тёмно-красном. Вдоль прохода и самого эшафота растянулось чёрное оцепление: попеременно лицом к народу — лицом к церемонии. Странно высокие существа, узкая кость, хрупкие с виду плечи, и вооружены несолидно: короткие сабли за поясом, почти детского вида луки и колчаны за спиной. Моряне, говорят в толпе. Полудикие морские воины. Иной народ.

Безумие, но отец, которого ведут с несвязанными руками, раскланивается не столько с людьми, сколько с наёмниками. Партнёры по торговым делам, соображает Галина сквозь нервный озноб. Вытягивает шею, чтобы лучше видеть.

Алека возводят, помогают стянуть джеркин и дают осмотреться по сторонам. «Чуженину оказана честь», — бормочет некто позади девушки. «Ага, отпустили по вольной волюшке, — соглашаются сбоку. — И господина самолучшего вызвали».

Когда отец становится на колени, ничего уже не видно — только широкий, молниеносный взблеск прямой стали…

Рано утром в дверь её «нумера» на первом этаже стучатся. Хозяйка заведения: добродушная тётка вполне буржуазного вида: поверх длинной холстинковой «срачицы» шерстяная юбка до щиколоток, довольно толстых, тугой корсаж с завязками, утягивающими прелести «в рюмочку», чепец с жемчужным низаньем: все богатых, но сдержанных тонов. Глаза привычно скорбные, уголки рта приплющены, зато нос смотрит ноздрями кверху, словно посмеивается.

— Зовут тебя, милая сэнья. Сейчас тебе закусить похлопочу на дорожку.

А Галина уже без слов отодвигает её — и на порог, и из двери дома.

Ну и чего же она ожидала — что коренной вертдомец ею займётся?

Такой же, как те, на площади. Дитя солёной воды. Тощий, длинноногий, даже нескладный будто. Стать и масть напоминают негра, нет — скорее мулата: смуглый, длинноногий, острозубая усмешка. Весь в широком и небелёном, за пояс штанов заткнут кривой меч, куртку оттопыривает, судя по всему, праща или рогатка. Вьющиеся волосы, смазанные маслом и стянутые на затылке в ненатурально длинную трёхпрядную косу с балаболками. А ещё ожерелье до самого пупа — низки из веточек коралла, неошкуренных кусков янтаря, неправильного жемчуга. Но самый шик — абсолютно босой!

Самые верные клятве, самые жестокие нравом. Самые непонятные из всех вертдомцев. Моряне, то же ба-нэсхин.

— Доброго вам дня, сэнья Галина бан-Алексийа. Есть Орихалхо.

Выговор такой, что слышится что-то типа «Хорхифхалкхо». Придыханиями, свистами, хрипами и прочими оттенками звуков можно пренебречь: к рутенскому эсперанто, которым здесь стал родной язык Галины, всякий примешивает своё домашнее. Но на последнем общаются в самом деле лишь в семье, в дружеском кругу и во время интима — так считал папа Алек.

Позади морянина в неуклюжий рыдван (то же колымага), в поводу — два буланых конька франзонской породы: годны и под седло, и в упряжку.

— Это для сэньи. Карета и Данка с Марто. Дар маэстрата.

— Что же он сервов для погрузки не прислал?

Вместо ответа Орихалхо проходит мимо и вглубь, внаклон хватается за ручки ближайшего сундука и принимает на живот.

— Сколько их — три — я вижу?

— Четыре, один не обшит, и мягкий кофр. Кофр я возьму в руки.

Оказывается, морянин вовсе не собирается взваливать сундуки поверх кузова и там крепить. Затаскивает внутрь — там нет вообще никаких сидений — и приторачивает к полу и задней стенке. Так же поступает со вторым, два оставшихся крепит напротив. Покрывает меховыми коврами, набрасывает подушки и валики. Работает он играючи.

— А это вам выправлена подорожная, — протягивает Галине плотный пергамент, свёрнутый в трубку. — Держите на себе неотступно.

Заёмный прогресс, очевидно, выразился в том, что печать вырезана не из металла, а из натуральной, еле вулканизированной резины, которая оставила в тёмно-лиловых чернилах липкие крошки. Серой, похоже, не обкурили как следует. Кроме того, пространный текст документа предваряется отлично выполненной литографией: поясным портретом Галины, состоящим из паутинных линий и цветных пятен. Вполне себе натуралистичным, чего не скажешь о наброске спутника почтенной сэньи — две-три безличных почеркушки, что обрисовывают профиль.

— Садиться прошу вас.

Галина подбирает юбки, лезет на приступку. Ставит кофр на импровизированное сиденье и устраивается сама — на меху, в гнезде из подушек. Морянин захлопывает за ней дверцу и садится на козлы, ловко разбирая поводья.