Array Красная Шкапочка - Жнецы Страданий

Парень остановился, уткнулся лбом в щербатую холодную стену Цитадели и глухо закричал.

Лесана прежде не слышала, чтобы человек кричал так надрывно и тихо. Он не то стонал, не то хрипел, и трясся с головы до пят, сминаемый горем. Хотелось подойти, обнять, но… она знала, он ни от кого сейчас не примет объятий, слишком памятны еще были те — другие, которые дороже всех прочих, и в которые уже не пасть. Никогда.

Мало-помалу, отчаяние выплеснулось из парня, подруга снова подхватила его под руку и медленно повела в Цитадель. Хотелось сказать что-то ласковое, утешающее, но она не знала таких слов, какими можно утешить в потере любимого человека, поэтому молчала, безмолвно глотая слезы и всхлипы. Жалко было обоих. Но отчего-то именно по живому Тамиру, а не по умершей Айлише горше всего страдало сердце.

— Нельзя так, чтобы ее — раздетую, в мертвецкой… ножами резали…

Голос его охрип до свистящего шепота:

— Нельзя.

Лесана кивнула, соглашаясь, и робко напомнила:

— Смотритель Нэд… резы…

— ПЛЕВАЛ я на него! — яростно проорал молодой колдун.

Ученица Клесха испуганно повисла у него не плече:

— Тише, тише!!!

— Плевал я на него, — уже спокойнее повторил парень. — Ее похоронить надо, чтобы все по-людски. А он, ежели хочет, так, когда сам загнется, себя может целителям на вразумление завещать. Ее не дам.

— Так что делать-то станем? — жалобно спросила Лесана, и только тут он заметил, какое у нее заплаканное, опухшее от слез лицо и сколько боли в глазах.

— Не знаю. Буду думать. Вечером приду, скажу.

Девушка кивнула и направилась к выходу,

— Лесан…

— А? — она поспешно обернулась.

— Почему? — его голос дрожал.

Послушница подавила рвущееся из груди рыдание, подошла к нему — такому потерянному, такому взрослому, опустилась рядом на колени и ответила:

— Тамир, иногда кажется, будто мир вокруг мертв. А на самом деле мертвы мы сами. Все вокруг живое. Только у нас в душе что-то замирает и будто не может пробудиться. Что-то умерло в ней. Наверняка тому были причины. Но все они жили только в ее сердце. Ты ни в чем не виноват…

Ей хотелось крикнуть ему в лицо, что виновата только она — Лесана! Ведь это она — девка, ей следовало болтать с подругой по душам, плакаться о бедах. А она, дура, все всегда держала внутри, не пуская тихую лекарку в свои горести. И та, разбившись об эту ледяную стену, сама стала молчаливой, угрюмой и такой же одинокой.

Невысказанная, неразделенная боль, вот что ее убило. А какая боль — кто же теперь узнает. Видать, сильная. Сильнее жизни, сильнее любви.

Слезы катились по лицу, когда Лесана шла к себе в покойчик. И девушка знала, от острого, гложущего нутро чувства вины не избавиться ей уже никогда.

Креффы поднимались на верхние ярусы в покои Нэда в тишине.

Грозу предчувствовал каждый, но никому не хотелось навлечь на себя первые молнии. Глава Цитадели на расправу был скор, жесток и сметлив. Под горячую руку перепасть могло и правым, и виноватым, и всем без разбору.

В зале рдел углями очаг, и широкие лавки манили присесть, но обережники остались стоять вдоль стен, словно нашкодившие выученики. Ждали, когда, наконец, грянет.

Смотритель крепости словно не чувствовал общего напряжения, медленно подошел к очагу и застыл, о чем-то размышляя. Волны едва сдерживаемого гнева расходились по покою.

Майрико стояла наособицу от остальных креффов и терпеливо ожидала справедливой кары. Не хотелось, чтобы гнев Нэда обрушился на кого-то еще, но участь, которую Глава наверняка уже уготовил ослушнице, страшила, заставляя сердце заходиться в груди. И никак не оправдаешься. Виновата.

Боги, как же гнетёт молчание! Хоть бы уже заговорил, требуя ответа и обвиняя, а то от этой звенящей тишины еще тошнее. Но старший крефф молчал. Молчали и остальные. Это-то безмолвие и было поганее самой страшной хулы.

Первой не выдержала Бьерга. Колдунья мягко шагнула к смотрителю и нерешительно положила руку на его напряженное плечо:

— Нэд, послушай… — впервые ее резкий насмешливый голос звучал робко и просяще.

Договорить ей не дали:

— Если дорожишь языком, сегодня будешь молчать. Иначе пожалеешь не только о том, что тридцать весен назад не ушла из Цитадели, но и о том, что умеешь говорить.

Женщина отшатнулась, будто ее ударили, и отступила в сторону, поджав губы.

— Садитесь все, нечего тут переминаться, как срамники перед молельником, — Глава повернулся к креффам.

Те послушно стали занимать места на лавках. Стоять осталась одна Майрико. Она сесть не осмелилась и теперь застыла, боясь лишний раз вздохнуть. Глава одарил целительницу тяжелым взглядом: