Array Красная Шкапочка - Жнецы Страданий

— Не могли они… — процедила Нурлиса. — Отвары на что? Куда Майрико смотрела?

— Думала, девка мала еще! По ней ведь не скажешь, что ее плотское волнует, вся ж в выучке была!

— Дуры вы. И ты, и лекарка! Они тут все молодые, а за год жизни выуческой на десяток годков взрослеют! Хоть всех плетями засеките, уроками завалите по самую маковку, а молодую натуру не выжечь. А уж как вы учите, неудивительно, что они друг у друга тепла и ласки ищут! Вы ж хуже зверей! Ты подумала, что будет, если узнает она? А? Чего насупилась, как сыч?

— Не узнает. Молчать все будем. И ты промолчишь, — спокойно сказала колдунья. — Ходящие ждать не станут, покуда новый целитель с таким Даром родится. Пусть жизнью одного спасем сотни.

— Глупости ты мелешь, — зашипела Нурлиса. — Бабы, вон, плюют на упырей да кровососов и рожают! Есть среди них и Осененные, только они от вас — нелюдей — скрываются. Не травили в старые времена Осененные детей во чреве, не было такого! И ратоборцы с колдунами дома и семьи имели, и уходили со двора, зная, что ждут их, что есть куда возвращаться.

Она встала и затрясла костлявой рукой:

— Это все вы, креффы, придумали! Все древние заветы испоганили!

— Сейчас по-иному нельзя, сожрут нас всех, сожрут и не подавятся.

— Дура ты, Бьерга. Не дано никому будущее видеть и знать, кем бы то дите стало, и что бы его мать делала. Смотри, аукнется вам лиходейство, волосы рвать будете. Пожнете, что посеяли, это я тебе говорю. Посеяли ложь и подлость лютую? Жди теперь. Плоды будут го-о-орькие.

— Сама говоришь, никто судьбу наперед не знает, авось обойдется, — отозвалась в ответ колдунья.

— Дай Хранители, чтобы обошлось, — прошептала старуха и достала из кармана передника долбленку, в которой что-то плескалось.

Так они и просидели в молчании. Одна курила, вторая попивала горькую, но на душе у обеих было неспокойно и даже в жаркой истопной казалось, будто легло на плечи ледяное покрывало.

От неведомой хвори Айлиша оправилась быстро. Майрико, как нянька, просидела у ее постели целый день, поя отварами, чаем из сушеной малины да потчуя медом. Как пришла лихоманка, так и ушла, проклятая. И уже через сутки юная целительница стояла у дверей покойницкой.

— Ну, явилась никак? — завидев девушку, усмехнулся Ихтор.

Она покраснела и потупилась. Слова креффа прозвучали так, будто девка нарочно заболела, чтобы избежать науки. У нее только и хватило мужества кивнуть и, дождавшись холодного: «Ну, пошли тогда», переступить порог.

Урок прошел как в тумане. Половины она и не поняла, что Ихтор рассказывал, а уж когда тот взялся резать тело молодого еще парня, так вообще глаза зажмурила, чтоб не видеть, как расходится под ножом плоть, как блестит черное нутро. От запаха мертвечины скрыться было негде. Он удушливый сладкий забивался в ноздри и поднимал из желудка все, что было съедено утром. Айлиша почувствовала, как ее повело. Провалиться в спасительное беспамятство не дала пощечина наставницы.

— Ну, хватит тут глаза закатывать. Не на вечерках. Гляди внимательнее, что крефф показывает, изволь науку постигать.

С того урока Айлиша стала подмечать, как переменилась к ней Майрико. Если раньше от нее можно было дождаться и похвалы, и скупой ласки, то теперь целительница не выказывала более одобрения. Только уроками сверх меры нагружала да по утрам неизменно давала испить кружку терпкого отвара и цепко следила, чтоб не осталось ни капли. Много раз хотелось девушке спросить, что за зелье дают ей, да боялась, глупая, еще пуще рассердить ставшую вдруг столь суровой наставницу.

Но больше ледяного холода, веющего теперь от Майрико, будущую лекарку пугал одноглазый крефф. Этот будто с цепи сорвался. Никому не доставалось от Ихтора так, как Айлише. Словно провинилась в чем. Держал он ее в строгости, отсылая выполнять самые страшные задания: шить безобразные раны, выносить нечистоты за больными, коих в Цитадель привозили сродники, чтобы за плату излечить от тяжких хворей. Девушка старалась быть покладистой и кроткой, но редко когда удавалось ей дождаться похвалы… Наставник тычет носом в малейший промах, да так что хохочут все.

— Ты и рубашку свадебную себе так криво вышивать будешь, чтобы мужа напугать? — глядя, как ложатся стежки на края раны, ворчит крефф.

А как тут ровно шить, если не холстину стягиваешь, а кожу человеческую? И человек этот под тобой от тяжкой муки аж бледнеет весь, и потому скрип прокаленной на огне иглы в ушах эхом отдается? Но у креффа всякая вина виновата. Смотрит равнодушно, велит поторапливаться. Чуть замешкаться — спуску не даст: