Array Красная Шкапочка: Жнецы Страданий

— На вот, поддень куфайку, — и она сунула в руки девушке новую войлочную, но уже пахнущую прелью, душегрейку.

— Зачем мне? — растерялась Лесана. — Лето ж на дворе.

— А оно что вечное, лето-то твое? — зашипела Нурлиса. — Поддевай, говорю, без всяких разговоров! Ну?

Обережница усмехнулась и послушно натянула «куфайку».

— А теперь расскажи-ка мне, коза-егоза, — приобняла старуха собеседницу. — Почто это вас с Клесхом Нэд сегодня полдня пытал у себя в покоях? И отчего у него опосля этого рожа сделалась перекошенная?

— Дак, гневался, что наставник скрыл ото всех, что у меня Дар к любому делу — к колдовству, к целительству, к рати, — объяснила девушка.

— Это как? — бабка вцепилась в руку гостьи. — Бывает разве такое?

Лесана пожала плечами.

— Говорят, прежде будто и было, но то лишь в былинах. Ныне Дар в Осененных к одному чему-то горит.

— И как же наставник твой непутевый тайну сию проведал, а?

Девушка улыбнулась, глядя на то, как оживилась ее собеседница, почуяв свежую сплетню.

— Я на втором годе ученичества упыря подчинила, чтобы меня от дерева отвязал. А потом, ну… когда… Донатос… Я себя лечила. Сама.

Старуха поправила на плечах новый платок и подалась вперед:

— Это что же, ты, девка, и мертвых упокаивать можешь?

Послушница покачала головой:

— Нет. У меня к колдовству Дар слабый. Хватает, чтобы круг обережный начертить да науз заговорить — на иное что силенок мало…

Нурлиса походила по коморке, остановилась у печи и заговорила:

— Ай да Клесх. Учудил, так учудил. А что же ты не сболтнула-то никому? Почему до Главы не дошло?

— Так не знала я! — развела руками девушка. — Упыря подчинила потому, что слово колдовское знала — слышала, когда Тамир наговоры свои долбил. Целительство далось, когда вспоминала, как Айлиша лекарствовала. И в уме не держала, что не может ратоборец кровь затворять или Ходящих подчинять.

Она вспомнила, как Клесх сказал ей о сути ее Дара. То случилось по зиме, когда она чертила в снегу обережный круг, обходя место ночлега. Наставник разжигал костер и вдруг спросил:

— Цветочек, а тебя не смущает, что ты сейчас колдовской заговор творишь?

Лесана вскинулась и спросила:

— А что такого?

Наставник пожал плечами:

— Ничего. Будь ты наузница. Но ты — ратоборец. Мы запираем круг кровью.

Она так и села тогда в сугроб. А заодно поняла, отчего в самый первый день их странствия он так внимательно следил за тем, как она творит обережную черту, и отчего положил тогда меч под руку — сомневался, что будет толк от такой защиты… Но проверить решил. И уж точно всю ночь не спал.

Потом не раз еще казалось послушнице, будто наставник учит ее жить, как зверя — одним чутьем. И еще она видела: его-то чутье никогда не подводит. Поэтому отчаянно хотела постичь непростую науку — оставаясь человеком, будить в себе опасного хищника по требе.

Нурлиса качала головой:

— Ай да девка… Дык, куда тебя теперь? Два года на послушании, а потом?

— Потом креффом. Я Дар вижу, — сказала она в ответ.

Бабка снова покачала головой и вдруг расцвела:

— Креффом! Эдак мы с тобой как прежде видеться-то станем!

А Лесана смотрела на нее, и ком стоял в горле. Потому что… видела она, как за прошедшие три года сдала бабка: рот и щеки совсем ввалились, морщины залегли глубже, кожа на лице покоричневела и обвисла.

Два года послушания.

Вот только вряд ли, когда Лесана вернется в Цитадель на креффат, они с Нурлисой увидятся. Два года — слишком большой срок. Девушка притянула к себе сварливую бабку, обняла сгорбленные плечи и вздохнула. Эта едкая, но прямодушная и сострадательная старуха казалась обережнице самой Цитаделью. В ней одной сосредоточилось все, что делало Крепость не просто нагромождением камня, а чем-то живым, наделенным душой. Душой по имени Нурлиса.

Пламя в очаге ревело, по покойчику метались тени. Они мелькали по неровным каменным стенам, скользили по потолку, по расстеленным на полу шкурам. В узкие окна, не прикрытые по случаю весны ставнями, задувал ветер. Нэд сидел на лавке и остановившимся взглядом смотрел на огонь.

Думы, тяжкие черные думы одолевали смотрителя Цитадели. И тоска стискивала сердце. Тоска и досада. Горькие, словно полынь.

Как же сталось, что не заметил Глава творящегося под самым носом? Давно ли утратил он прозорливость? Когда заносчивость и гордыня стреножили прежде быстрый и легкий ум? Неужто и впрямь подкралась старость?