В. Бирюк - Волчата

Нужно дать людям перспективу: свободу и обеспеченность в будущем, при условии «хорошего» поведения в настоящем. Плюс, конечно, неотвратимость наказания. «Ежели что» — то немедленно.

Вот эту норму: шесть лет и «на свободу с чистой совестью и полными карманами» — внедряем. А повремёнку дополняем сделкой — выплатить за это время долг за жильё. Пусть крутятся, бруснику, там, собирают, рыбку ловят… само-эксплуатируются. Как советские крестьяне во времена НЭПа. А я буду у них ту же ягоду покупать. Исключительно высшего качества, а не «исполу или как владетель укажет». И платить не серебром, нефиг-нефиг — серебро у меня пойдёт на внешний рынок, а записями в амбарной книге. Типа: 10 вёдер брусники — одну векшицу с долга списать.

Получился миксинг из экономической и внеэкономической зависимостей. Потому что товарно-денежные отношения надо углублять — они обеспечивают эффективность, а рабство — расширять. Потому что обеспечивает управляемость.

Через восемь лет, в марте 1169 года от Рождества Христова, посреди малой трапезной в Великого Князя Киевского палатах, чёл я по книге те же слова из Главы 15 Второзакония. И вопрошал князей русских и иерархов православных: «Быть ли нам к единоверцам своим, к братьям и сёстрам нашим, более жестокосердными, нежели иудеи — к их?». Много мне слов разных в ответ говорили. Князья — о крамолах да мятежах грядущих, об обнищании Земли Русской. Клирики же более Илларионом, его «Словом о Законе и Благодати» меня бить пыталися. Да ведь поздно уже! Уже я и сам ту премудрость узнал и противникам моим ею же и возразил. А вот сказать прямо: «рабы — се имение моё, не отдам» — ни один не посмел. Ибо признаться в стяжательстве, в корыстолюбии, в скупости своей — не по чести.

Тогда-то стукнул посохом своим в пол Великий Князь Андрей Юрьевич и сказал:

— Быть по сему. Делай.

Ну, я и сделал. И по сю пору делаю — жизнь-то меняется, надобно и законы к ней приспосабливать. А начиналося вон с чего — с Пердуновки моей да заботы: как вдовам с сиротами доброе жильё по-умному отдать.

«Чтобы продать что-нибудь ненужное, нужно сначала купить что-нибудь ненужное».

Гениальная формула кота Матроскина — неверна. У человека изначально есть кое-что ненужное, что он может продать — его свобода.

Новосёлки из «отравительской веси» были согласны на всё вообще. Назвали Могутку старостой «отравительской веси» и он, общим собранием в своём лице, продал мне всё «бабьё с детвой».

Мы начали, было, расселять новоприбывших, но дать каждой по подворью не получилось. Сразу же началась конкуренция, и образовалась «очередь на получение жилья» — до некоторых «пауков» дошло, что они рискуют упустить свою выгоду.

«Прозрение», как всегда, было оформлено в виде замаскированного наезда на меня.

Как-то, в середине утра, заявляется Хохрякович с какой-то бабёнкой. Такой… сам из себя весь важный. Но — испуганный.

— Господин боярич Иван! Дозволь молвить слово важное! Пришла… значит… эта… и ну… вот.

Начал за здравие, а потом — как всегда. Неужто я такой страшный, что у людей от одного моего вида язык к гортани присыхает? А бабёнка-то мне знакомая. Замотанная вся по зимнему времени. Но где-то я её видел. А видел я её… Блин! Я её видел из другого ракурса! Я у неё роды принимал! Это когда люди вирника Макухи «пауков» трясли. А муж её, гадина, меня обманул да под волхвов подвёл.

— Поздорову ли, красавица? Дочка-то твоя как поживает?

— Ой, да спасибочки те боярич она така забавница нынче вот сидеть начинает. Вот как уцепиться за что да усядется да кряхтеть начнёт будто баба старая а третьего дня первый зубик пролез уж она плакала да куксилась да что не попадя в рот тянула а мне-то дуре и невдомёк а я как испужалася — жар-то у ребёночка-то моего а тута — гля а тама острое…

Мда… Как-то у меня… свежие воспоминания — только год прошёл, как у меня у самого в Юлькиной избушке первый здешний зуб прорезался. Сочувствую. И ребёнку, и мамашке.

— А сюда по какой заботе?

— Дык… эта…

И — бух на колени.

— Прими, господине, робу твою! Помоги Христа ради нашего, смилуйся! Не можем мы прожить-то, бедствуем! Помираем с голоду-холоду…

— Стоп. Хохрякович, это вдова твоего брата, ятровка. Объясни.

Хохрякович мнётся, краснеет-бледнеет, но намекает. Что я дурак. Совершенно упустил из виду, что весь клан покойного Хохряка — мои рабы. И их прокорм — моя забота. Ну, не было у меня в прежней жизни рабов! И привычки о них думать — ну неоткуда взяться! Придётся завести себе и такую привычку.