Сергей Костин - Подопечный

Я рухнул на колени, поднял лицо навстречу обрушавшейся стихии и смог вымолвить только одно:

— За что?

Поднявшийся ураган разорвал мои слова на тысячи осколков, разметал их по белу свету, навеки похоронив самый потаенный их смысл. Чтобы потом, через несколько сотен тысяч веков какое-нибудь существо с красивой улыбкой и более счастливой судьбой, нежели у нас, нашел один из разбросанных кусков, посмотрел на него и улыбнулся — какая глупость. Какая великая глупость — эта любовь и долг.

Смех, знакомый и одновременно пугающий внутренней непостижимой злобой вывел меня из транса.

Я не узнал мир. Я не узнал себя.

Высоко в небе горел хоровод из шести маленьких солнц. Небо, полное прозрачных облаков удивляло своей голубизной и спокойствием. Разве еще не все?

Воспаленными, истекающими слезами глазами я осмотрелся.

Я стоял в самом центре огромного строения, разрушенного Его Величеством Временем. Огромные колонны, полу развалившееся, но все еще сохраняющие былое величие, подпирали голубую чашу неба. По гладкому каменному полу ветер неторопливо перекатывал редкие песчинки песка, никуда не торопясь и ни с кем не советуясь.

Мустафа, Клавдия и… Любава лежали неподалеку.

Меня передернуло, словно тысячи вольт пробежали по уставшему телу. Живы?

Я бросился к неподвижным телам.

Ребята, живы? Ребята, ведь вы живы? Вы живы!

Ангел открыл один глаз, посмотрел на меня, открыл второй и чихнул. С этим все в порядке. Что может случится с ангелом шестого разряда, побывавшим и в не таких переделках? Пара синяков и ссадин только к лицу ему.

С Клавкой вообще ничего не может произойти. Не женщина, а кремень. Ее хоть под пресс ложи. Вот уже покряхтывает. И начинает ругаться. Это у нее в крови.

Но самое главное — Любава.

Она лежала, широко раскинув руки, и улыбалась. Глаза ее были еще закрыты, но я заметил, как поднимается и опускается грудь.

Я склонился над ней.

Руки, за мгновение до этого, недвижимые, взлетели белыми птицами и переплелись у меня на шее.

— Как закончилась твоя сказка, Странник?

Наверно я заплакал.

— Он нашел ее. Спас. И они жили долго и счастливо.

— Долго и счастливо?

— Долго и счастливо.

— А умерли в один день.

— Да, через сто лет.

Любава открыла глаза, улыбнулась и ее руки требовательно потянули меня к себе.

Тот же самый смех, что разбудил меня несколько минут назад, раздался за спиной.

Все еще наполненный счастьем и радостью, я обернулся, чтобы разглядеть смеявшегося.

Чуть в стороне, повернутое к нам спиной, стояло кресло с высокой спинкой. Именно оно и являлось источником непонятного веселья.

— Что за смех? — не слишком уверенно спросил Мустафа.

Мне кажется, он узнал. Да и я определенно не только слышал, но уже догадывался, кому принадлежит этот журчащий ручеек.

Трудно ошибиться, когда сквозь резную спинку кресла проглядывает копна белых волос, которые могли принадлежать только одной женщине на свете.

— Зинаида? — ангел дернулся всем телом и, морщась от боли, двинулся к креслу. Естественно, я двинул следом. Как-то все слишком хорошо получается?

Все хорошие живы и здоровы. Все плохие побеждены или повержены. Такое случается только в весьма примерных сказках. Не удивительно ли?

Чем ближе мы подходили к Зинке, тем сильнее меня охватывало недоброе предчувствие. Такое бывает. Когда все хорошо, не может все быть слишком хорошо.

-Зина… Ты?! — я осторожно дотронулся до нежной кожи плеча.

Копна белых, словно новогодний снег, волос всколыхнулась, снова веселый смех, и голова женщины, сидевшей в кресле, повернулась к нам.

Я громко икнул и непроизвольно отступил назад.

Это не было лицо Зинаиды. Это лицо вообще не могло принадлежать женщине, которую мы знали так долго и так хорошо. Но тем не менее, перед нами сидела именно она. Зинаида. В этом я мог поклясться на чём угодно и чем угодно.

Покрытое морщинами, изъеденное раскрывшимися струпьями старческая кожа. Узкий рот. Сжатые сухие губы. И глаза. Никогда не забуду этот кошмар. В них не было места ни голубому небу, ни зелени трав. Только пустота темной ночи. Только бездонность космического мрака.

Зинаида раскрыла рот, обнажив несколько желтых, кривых зубов, довольно улыбнулась, и обращаясь прежде всего к ангелу, прошелестела:

— Что же ты не обнимаешь меня, родной? Или забыл, как признавался мне в любви темными ночами. Говорил, что твоя любовь продлиться вечно. Что ж. Вечность на исходе, и я здесь. Обними меня!