Макс Фрай - Вторая линия. Рассказы и истории разных лет

И вот она в этих своих кошмарных цветных колготках ступает по перрону как царица, сразу видно, что привыкла выходить на сцену, грудь вперед, подбородок вверх, плечи расправлены, каблучки сабо цок-цок, влачит за собой ярко-красный чемодан на колесиках.

Я, кстати, понятия не имею, что она теперь будет делать в этом чертовом Полоцке, но это меня уже не касается, тебя — тем более, и вообще никого.

Как там за бортом, спрашиваю, не жарко, не холодно? Я, конечно, и так узнаю минут через десять, потому что мы уже почти приехали, но у хрупкой веснушчатой проводницы на лице написано желание поболтать, я ей нравлюсь, и сейчас мне придется за это отдуваться, вечно так.

Плюс девятнадцать, бодро докладывает проводница. Только что по радио сказали, добавляет она. Моя любимая температура воздуха, говорю. Плюс девятнадцать — это просто идеально, лучше и придумать невозможно.

Мы старались! Проводница улыбается до ушей, как будто она собственными руками подкидывала уголь в небесную топку или, напротив, прикладывала лед к мостовым; я же не знаю, каковы были первоначальные условия, и я говорю в тон ей: спасибо, — ну не молчать же, в самом деле, тем более что я ей, кажется, действительно очень нравлюсь.

Стою на вокзальной площади, воздев очи горе, мне бы такси ловить, потому что сумка оттягивает плечо, да и саквояж — не подарок, честно говоря, хотя, казалось бы, полупустой, только засахаренный имбирь да куртка с капюшоном, а все-таки. Самое время забросить вещи в багажник первого попавшегося извозчика и ехать по записанному в блокноте адресу, но облака — какие же тут сегодня облака! И молочно-белый свет струится с неба: мне решили подать летний полдень со сливками, того гляди, корица с неба посыплется, то-то смеху будет.

Ну ничего себе, вздыхаю тихонько себе под нос, можно сказать, не говорю даже, а просто громко думаю, но мимо как раз идет малорослый старичок в ветхом драповом пальто, оборачивается ко мне, поднимает к облачному небу изуродованный ревматизмом перст и так же тихо, почти беззвучно, на выдохе говорит: мы старались, и я отвечаю растерянно: спасибо.

Вечером в сумерках еду домой, возница мой, водитель допотопных синих «жигулей», по счастию, суров и молчалив, можно целых полчаса ничего не говорить, никого не слушать, и это воистину царская роскошь.

Мы едем по мосту через Неву, когда единственный солнечный луч, выбившись из-за туч, поливает жидким золотом видимую глазу реальность, и я невольно говорю: господи, да что же это у вас тут делается! Повелитель ультрамариновой таратайки внезапно подмигивает мне с видом заговорщика, сообщает доверительно: мы старались. Я смущаюсь, но все-таки бормочу неразборчивое «спасибо», и он удовлетворенно кивает, дескать, не за что, работа такая, но я рад, что тебе нравится, потому что мы действительно старались, кто не оценит — сам дурак.

Рита выходит из детской, на губах — победительная улыбка.

— Спит! Теперь я могу позволить себе… — Она озадаченно умолкает, не в силах описать открывшиеся вдруг возможности, и решительно заключает: — Все! Буквально все что угодно. Например, выпить с тобой чаю, если уж ты его заварил.

— И рому туда плеснуть, — подсказываю.

— Не помешает, пожалуй.

— И лимон. У тебя есть лимон?

— Кажется. Ага, вот. Он, как видишь, немолод. И нуждается в достойном погребении.

— Будет ему погребение, — обещаю, выбирая из полудюжины тупых ножей орудие, подходящее для расправы над увядшим цитрусом. Кое-как распиливаю мученика пополам. Спрашиваю: — А чего Янка так ревела? Что-то случилось?

— Да ну. Скажешь тоже, случилось. И смех и грех.

Рита улыбается, качает головой, разливает темный ром в чайные чашки. Но уже видно, что ей хочется рассказать. Мое дело маленькое — молчу, жду.

— Соседская девочка вынесла во двор фотографию своей мамы в ковбойской шляпе, — говорит Рита. — И сказала, что ее мама «работает в Америке ковбоем». Понимаешь, я немножко знаю эту семью, девочка живет с бабушкой, маму видит два раза в год, скучает, сочиняет про нее сказки и сама в них верит, конечно. Ну, неважно. Другие дети тоже завелись, стали хвастать мамами. Положим, Ренате и выдумывать ничего не надо, у нее мама оперная певица, это почти так же круто, как ковбой, а может, и круче, не знаю. А у Аны мама таксист. Это мы с тобой понимаем, что хорошего тут мало, а дети иначе думают. Таксист — ну ты что, это же божество практически! А еще какой-то мальчик сказал, у него мама робот. Как Терминатор в кино, только пока никого не убивает, для этого, дескать, нужно программу поменять. Не знаю, что он имел в виду и за кем повторял, скорее всего слышал краем уха какой-нибудь непростой разговор, а остальное сам сочинил. Но остальные дети впечатлились. И молчание воцарилось в песочнице, или где там они заседали… А теперь прикинь, посреди всего этого великолепия сидит моя Янка, которая не то что соврать или выдумать не умеет, а сам принцип не понимает пока — что значит «неправда»? До сих пор думает, в книжках пишут только о том, что на самом деле случилось. А если не случилось, как об этом можно рассказывать? Ну вот, сидит, значит, она, слушает про чужих мам и понимает, что про меня ей рассказать решительно нечего. Мама как мама, хорошая, но самая обыкновенная, не ковбой, не певица, тем более не Терминатор. И как теперь с такой мамой жить? Дома весь вечер дулась, молчала, а перед сном не выдержала, рассказала все, ревела — ну это ты слышал. Серьезно ревела, наволочку на подушке поменять пришлось.