Юрий Нестеренко - Крылья

Тот ужас, который она почувствовала, узнав о профессии Штрайе, не был страхом перед ним, скорее это был страх за него. Она почувствовала острую жалость к аньйо, вынужденному заниматься столь чудовищным, по ее мнению, делом, обреченному на вечное отвращение окружающих…

Вообще нет ничего глупее, чем предрассудки по отношению к палачам, делающим полезную и необходимую работу. Особенно в обществе, где так почитаются солдаты! Ведь солдат убивает законопослушных граждан, пусть и чужеземцев — причем нередко его собственной стране от этого больше вреда, чем пользы. Палач же очищает общество от преступников, совершая безусловное благо, — и общество платит ему самой черной неблагодарностью! И добро бы это относилось лишь к темным и невежественным аньйо, так ведь нет, образованные и благородные чаще всего рассуждают ничуть не умнее. Редким исключением оказался единственный друг моего отчима, доктор Ваайне. Когда я, уже много лет спустя, спросила его об этом, он с усмешкой ответил, что они с мастером Штрайе фактически коллеги. «Только я лечу отдельных аньйо, а он — общество в целом, — пояснил доктор. — Но обоим нам приходится ради исцеления применять огонь и железо, причинять боль и отсекать неизлечимые члены… Кроме того, в профессии каждого из нас мастерство достигается познанием устройства и свойств тела аньйо». Собственно, последнее обстоятельство и стало поводом для их знакомства — доктор покупал у палача тела казненных для анатомических исследований; об этом я узнала еще позже, а затем, втайне от мамы, и сама напросилась присутствовать при таком исследовании и могу с гордостью заметить, что выдержала это зрелище с честью, а под конец даже немного ассистировала доктору.

Конечно, я не хочу сказать, будто всякий ранайский палач имеет дома превосходную библиотеку, читает философские труды и говорит на нескольких языках. Большинство палачей, особенно в провинциальной глуши, обычно и впрямь не слишком отличаются от того образа грубого мужлана, который приписывает им молва. Но ведь и с солдатами та же история — рядовой пехотинец и даже командир какого-нибудь заштатного гарнизона обычно не отличается образованием и манерами, не то что блестящие офицеры гвардии. Столичные королевские палачи, даже если речь лишь о столицах провинций, — это своего рода гвардия палаческой гильдии. В отличие от палачей муниципальных, они состоят не в штате местной полиции, а в штате Королевской Тайной Канцелярии и подчиняются непосредственно Канцлеру-Хранителю. Естественно, место королевского палача не достается кому попало — им может стать лишь настоящий мастер, готовившийся к этой должности с детства.

В обязанности каждого такого мастера входит подготовка преемника; и хотя формально должность палача в Ранайе не является наследственной (в отличие, например, от Илсудрума), но, как правило, в ученики берут кого-нибудь из родственников. Так в нашем доме появился Ллуйор (вот наконец я добралась и до него!).

Он приходился отчиму кем-то вроде троюродного племянника. Обычно мастер берет ученика не раньше, чем тот достигнет двенадцатилетнего возраста, но Ллуйор рано остался сиротой, и никто из более близкой родни не захотел вешать на себя обузу, так что если бы Кйотн Штрайе не согласился взять его к себе, ребенка просто вышвырнули бы на улицу. Надо ли говорить, что все они, как и положено добропорядочным аньйо, искренне презирали своего родича-палача и избегали встречаться с ним без крайней необходимости.

Итак, Ллуйор стал жить у нас, когда ему шел всего девятый год, а мне — седьмой. Он был старше на два года, и он был мальчишкой, но я к тому времени уже умела читать, знала всех ранайских королей начиная с Кайллана Завоевателя и вообще чувствовала себя в доме хозяйкой. Нельзя сказать, чтобы отчим меня баловал — это было вообще не в его характере; теперь я понимаю, что он был добр ко мне и, наверное, даже любил меня, но внешне это скрывалось за его всегдашней спокойной холодностью, которая, возможно, была все же не лучшим способом обращения с ребенком. Он ни разу не ударил меня, даже не повысил голоса, но когда мне доводилось провиниться, он пригвождал меня к месту таким ледяным взглядом, что, право же, я предпочла бы получить оплеуху, зато потом — прощение и ласку. Но ласки не было. За все время, наверное, он лишь пару раз погладил меня по голове, обычно же, когда он бывал мной доволен, то говорил лишь что-нибудь вроде «хорошо, ты делаешь успехи». Может быть, поэтому я никогда не считала его родным отцом, хотя скорее в глубине моего сознания просто сохранились какие-то воспоминания о самых первых годах жизни, когда никакого отца еще не было или когда мама называла его «мастер Штрайе». Ведь сравнивать-то мне было не с кем. До десяти лет я прожила затворницей, общаясь лишь с матерью, отчимом, время от времени — с доктором Ваайне и, в последние годы, с Ллуйором.