Генри Олди: Рассказы

В назначенный день я пришел к Илье Аркадьевичу, готовый продать ему душу и сжечь его на костре. Одновременно. И он понял это.

– Скажите, дорогой мой, вы можете занять мне пять рублей?

Я машинально извлек помятую пятерку.

– А пять минут?

– Вот видите. А я могу. Только не смотрите на меня так понимающе. Это не каламбур и не бред параноика. Я действительно могу занять пять минут. Вам. Графоману из клуба. Мацуо Басе и Франсуа Вийону. Кому угодно. Я не знаю, откуда на мне эта ноша, и мне все равно, поверите вы или нет. Впрочем, вру – не все равно. И пригласил я вас не случайно. Старость – паскудная вещь, молодой человек, особенно если по паспорту я ненамного старше вас. Но за все надо платить. Поразившее вас хокку стоило мне пяти лет жизни. Хайям – почти год. Видите угловой томик Ли Бо – лет шесть. Так что уже почти пора. Почти.

Если вы хорошо пороетесь на полках, вы отыщете стихи, не вошедшие ни в один сборник, не значащиеся ни в одном каталоге. Их писали в мгновения, в подаренные секунды, куда я втискивал свои годы, сжимая их до пяти минут. Что поделаешь, на большее сил не хватало… Но мне казалось, что игра стоит свеч, что искусство требует жертв – а оказалось, что жертв требуют все. Одни жертвы ничего не требуют.

Я видел, как вы берете книги в руки. Вы мне подходите, дорогой мой, это наивно, глупо, но я скоро умру, и пора задуматься о наследнике. Наследнике всего, что у меня есть, и креста моего в том числе. Не спешите ответить. Идите домой, подумайте, спишите все на маразм старого идиота, выпейте водки и забудьте. Но если списать не удастся – тогда приходите. Я буду ждать. Всего хорошего, молодой человек. Поверьте, мне непривычно так обращаться к почти сверстнику, но иначе это выглядело бы нелепо… Идите.

Всю неделю я бродил кругами возле его квартала, проклиная свою впечатлительность и мягкотелость. Любая попытка сосредоточиться на словах Ильи Аркадьевича вызывала тошноту и головокружение. Я взрослый человек, без пяти минут кандидат, без пяти… Без пяти минут. Взаймы.

На восьмой день я зашел в знакомый двор.

Два красномордых детины в ватниках курили подле обшарпанного голубого автобуса. Морщинистые старушки любопытно разглядывали черные с золотом ленты на немногочисленных венках, их глазки неприлично сияли. Родственники, соседи, да минует нас чаша сия, пьем без тоста, чужие люди… Я кинулся по лестнице. Меня пропускали, сторонились, сзади слышалось: «Который?.. этот самый… Родня? Нет… да пусть подавится, кому эта макулатура надобна…»

В старом кабинете с занавешенным зеркалом никого не было. На столе стояла чашка недопитого чая, рядом лежало… Рядом лежало завещание, придавленное тяжелым пресс-папье. Библиотека завещалась мне. В здравом уме и трезвой памяти. Или наоборот. Мне. И желтый листок с пятью небрежными иероглифами и коряво записанным переводом.

…Эта рукопись была найдена в полуразвалившемся заброшенном бунгало на острове Сан-Себастьян – одном из последних оплотов и убежищ Человечества в тяжелое, смутное время после Великого Излома. Изгнанные из городов, предоставленные самим себе, – люди частично поддавались на уговоры Бегущих Вещей (Пустотников) и эмигрировали, подписав договор; частично приспосабливались к новому образу жизни, быстро утрачивая сдерживающие моральные факторы. Некоторые же уходили в очаги бурно развивающейся Некросферы, и дальнейшая судьба их оставалась неизвестной. Тогда еще мало кто сопоставлял формирование Некросферы с Большой эмиграцией, связанной с подписанием договора между человеком и Пустотником…

Сама рукопись в основном сгнила, так что создавалось впечатление, что листы долгое время находились в воде, а оставшиеся страницы были написаны корявым неустойчивым почерком, словно писавшему было трудно держать перо в руках – или в чем там он его держал, тот, кто писал эту сказку, слишком похожую на быль…

…Бирюзовые волны, загибаясь пенными белыми гребешками, накатывались на рассыпанное золото побережья, а я сидел на песке и смотрел на море. Я смотрел на море, а оно облизывало мои босые, исцарапанные ноги. Меня звали Ринальдо. Я родился на этом острове, где неправдоподобно огромные кокосовые пальмы врезались в неправдоподобно синее, глубокое небо. Я любил свой остров. Чувствуете? Взрослые рассказывали, что раньше Сан-Себастьян (так назывался наш остров) был частью материка. Но это было давно, еще до Великого Излома. Вот почему мы живем в каменных белых домах – хотя здесь их строить не из чего – и у нас есть и школа, и церковь, и даже электростанция. Но взрослые все же часто сокрушаются и скучают по жизни на материке, где у людей, по их словам, было много всякого такого… Но мне хорошо и без этого. У меня есть море, и небо, и скорлупа от кокосов для разных игр, и дом – а остального мне не надо. Дед Игнацио говорит, что я похож на Бегущего Вещей, но мне не с чем сравнивать. Два раза я видел Пустотника, заходившего в поселение, и оба раза меня тут же отсылали на берег – играть – а издали он был обыкновенный и скучный. Мне хорошо. Я могу сидеть и глядеть на море, и думать о разном, и песок струится между пальцами, отчего пальцам чуть-чуть щекотно…