Генри Олди - Шутиха

— Сыщем! — отзывался Тимоха Ребро, приплясывая от трудолюбия и страстного желания сходить по малой нужде. В прошлом палач Хмыровской съезжей, за грамотность и трудолюбие выслужась в подьячие, он по сей день сохранил привычку мерзко шевелить пальцами в кураже. — Мы мзды не берем, нам за державу обидно!

“Гульну, братья! — мыслил он втайне, предвкушая отступную казну. — Черти слюной захлебнутся! Лоб свиной под чесноком, буженины косяк, журавль под шафранным взваром, куря рафленое, куря рожновое, куря во штях богатых, куря индейская в ухе с сумачом, гузно баранье пряженое в обертках...”

И эхом отзывались скрытые мысли Панихиды, дьяка запойного:

“Романея, олкан, ренское, патошный мед с гвоздикой, патошный цыжоный, малмазея, водка тройная с кардамоном...”

— Ох, держава! Ух, держава! — внезапно ударило от двери. — Грошик медный, гвоздик ржавый! Имай ворьё!

Пестрый юрод кубарем скатился в полуподвал. Звенели вериги, колотилась о железо суковатая шелепуга в деснице. От звона бубенцов — не продохнуть. Юрод хромым ан-чуткой скакал меж стрельцами. “Божий человек! — шептались те, сторонясь. — За обиду черти спросят-то, вилами в бочину! Яшка, отзынь: дай ему пройтить!” А юродивый знай рылся в грудах бумажного хлама, совал кудлатую башку прямо в резак, лобызался с утилизатором, вереща истошно:

— Казна грозна! Казна грузна, не поднять гузна! Дьяк правит, всяк славит! Казну любой угрызть норовит! Подать, она с крылышками: подал державушке, матери-заступнице, и лети-и-и! Хошь в ад, хошь в рай: куды хочешь, выбирай! Ой, сыскал! Ой, держу! Вот она, утайка!

Размахивая парой дивных предметов, более всего похожих на пачки ассигнаций, упакованных в бумагу и целлофан, а поверх заклеенных скотчем, юрод образовался перед дьяком. Пал на коленки:

— Отец родной! Стрельцы — малоумки, ярыги слепо-дырые! Вот!

Стрельцы мелко крестились, предвкушая кару. Лик Панихиды просиял святой иконой:

— Тайная мошна? Ась?!

Отобрав добычу у помощника-доброхота, дьяк по буквам зачитал вслух: “Аз, рцы, иже, славо, твердо... Ясно! Аристарх!” И впрямь: “Аристарх” было написано на левом предмете, “Федоров” на правом. Дьяк осклабился, стал умело драть обертку:

— Фряжские евры? Свейские гульдены?! Шекели жидовинские?! Баксы песьеглавцев, прости Господи?! Дознаюсь, сведаю...

Трещала бумага. Хрустел целлофан.

— Быть голове на плахе! Быть!

И осекся Егор Панихида. Булькнул горлом, глотая хрящеватый кадык. Воззрился на два кирпича — красных, срамно нагих! — что лежали пред ним в обрывках, аки Ева с Адамом в саду Эдемском.

— Что? Кто?

— Кирпич, — мрачно объяснил Первопечатник, терзая левый бакенбард. — М-150, лицевой. Две штуки. Производства фабрики “Оружие пролетариата”, поселок Ягодичный, Курвославская область.

— На кой?

— Кромку подпирать. — Первопечатник взял один из злополучных кирпичей, подошел к “Ре-Майору”, загрузил стопку толстой бумаги и показал: где да как подпирать.

— А почему именные?

— Награда? — предположил заботливый юрод. — Вроде сабли? “От енерала И.Я. Многогрешного за доблесть бранную”?

— Левша я, — вмешался Рваное Очко, плечом оттирая юродивого. — Блох кую, тараканов брею. Мне, ежли слева надколото, сподручней. Затем и подписал, значит. Сей шиш Ванька все норовит мою подпорку стибрить...

Ох и долго смотрел дьяк на кроткого голубя-юрода. Кто по губам чтец, сразу узрел бы: хотел Панихида юрода иродом назвать. Да раздумал. Только и крякнул со зла, убираясь несолоно хлебавши:

— Шныришь по делам, кои тебе и ведать не тоже! Блазень!

Припоздавший за беглым начальством стрелец мимоходом шепнул Галине, дочери Борисовой:

— Воевода Баклан, Добрыня свет Никитич, бают, себе такого же дурака завел. Ради умственного облегчения. Тот шпынь за воеводой всюду слоняется: веселит. Вот Панихида и пасется: дурак дурака видит издалека. Юрод юроду шепнет, воевода услышит, возгневается, быть дьяку под плетьми.

В дверях заливисто хохотала Настя, восстанавливая связь времен.

ЮРОДИВОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

На Руси с XIV в. сложилась специфическая форма смеховой культуры — юродство. На Западе для нее нет аналогов, равно как в европейских языках нет слов для адекватной передачи этого понятия (единственный типологический аналог — Франциск Ассизский). Поведение юродивого — сознательная провокация, требующая от него недюжинной решимости и духовной силы (многие факты говорят о вменяемости, высоком интеллекте и образованности русских юродивых). Другими словами, он “отзеркаливает” безумие и безнравственность самой публики. Парадоксальность такого поведения, писал А. Панченко, в том, что “юродивый вводит людей в соблазн и мятеж, в то время как по условиям подвига он обязан вести их стезей добродетели, ставит наблюдателя в ситуацию выбора: кто предо мной —дьявол или святой? имею ли я право “бросить камень”?!”