Генри Олди - Войти в образ

Я забросил ноги на спинку дивана и попытался расслабиться. Ирония разговора грозила обернуться чем-то незваным, болезненным, незарубцевавшимся… Ишь, как он поворачивает… А если душу поберечь, не совать, куда не положено, но и в коридор не пущать?… Что нам, в конце концов, в одной комнате плохо?! Сколько народу так живет, и ничего живет, вполне…

– Можно и так, – пожал плечами Сарт, и я понял, что так никогда не смогу привыкнуть к его манере отвечать на чужие незаданные вопросы. – Можно, да сложно. Береженая душа без свежего воздуха портиться начинает. Так, чуть-чуть, с краю, понемножку… Тело здоровенькое, хорошее тело у таких, этого не отнимешь, но и оно когда-то сносится. А душа стоячая, болотная, по комнате побродит, оглядится и еще в кого-нибудь залезет, как одежду сменит… И гниет себе дальше, из тела в тело перебираясь. Пока совсем не разложится, как и не было ее… Только это ой как нескоро! Долгая история. Долгая и скучная. Колесо Сансары. Так что можно и из комнаты не выходить. Совсем.

Мом хищно осклабился и забарабанил пальцами по журнальному столику.

– А можно и по-другому, – медленно и ехидно протянул он. – Можно душу, сущность свою безразмерную, сменять… На власть, на знание, на цель – на разное, на что никакого тела и никакой душонки не хватит. Раз – и знаешь то, что иным неведомо; два – и открыты пути запретные; три – и судьбы чужие в кулаке зажаты. Там кусочек, здесь – кус, тут – кусище… Ан потом спохватился – а души-то и нет, и если и осталось что, так уж мимо Бездны не пройдет, и вечность тогда с овчинку покажется… Будешь всю вечность из коридора в комнаты через щели заглядывать!

Сарт поставил бокал, подошел к Мому и присел перед ним на корточки. Он долго и грустно глядел в глаза Мома, и тот не выдержал первым.

– Ты хотел обидеть меня, Молодой. – Сарт говорил очень тихо, и мне приходилось вслушиваться в каждое слово. – Но тебе это не удалось. Да, я сменял душу на цель. И у меня есть тело – вечное, неизносимое, есть рассудок – холодный и великий, есть власть – страшная, необъятная власть… И есть у меня скука – больше и ужасней тела, разума и власти. Я хотел вернуться домой – и вернулся, но внутри оболочки, зовущейся Сартом – пустота, провал без дна и будущего… Ничто не заполнит меня, и нет мне смерти, о которой молю я судьбу, молю – и все тщетно. Вечен я, в ком нет сущности, но и ты вечен, Мом-насмешник, хоть и есть душа в тебе, но столь сросшаяся с Бездной, что не отпустит она тебя… Вот и брожу я из угла в угол, из мира в мир, и ни крошки не осталось внутри бродяги Сарта; вот и лезешь из кожи ты, Мом, тщишься купить Бездне существование, чтоб дала она тебе вольную – и сам понимаешь, что не даст… Ты – великий режиссер, Мом – презритель, ты одеваешь многие сущности в одежды чужих тел – хрупкие, бренные, но столь притягательные для тех, кто имел и потерял существование, и растворился в Бездне Голодных глаз, чьи кричащие взгляды жадно смотрят из коридора. Я не в обиде на тебя, великий и несчастный режиссер Мом.

Да, Сарт был прав. Тогда, в первый раз, Мом лгал. Он не зритель. Он – режиссер.

Мом потер ладонями виски, сморщился и, осторожно обойдя присевшего Сарта, подошел к телевизору.

– Сейчас, сейчас… – бормотал Мом, щелкая выключателем и мучительно вглядываясь в тусклый экран, никак не желавший разгораться, – сейчас… Я вам покажу… Аргументы вам подавай… Я вам предъявлю аргументы! Не по теме немного, но сойдет… Продавать души – на это вы все мастера, а купить – слабо?! Я-то знаю… Только силой, только… сейчас, зараза…

Я отодвинул дрожащего Мома, не успев подумать о готовящихся неизвестных аргументах, встал на колени перед телевизором, и из радостно вспыхнувшего экрана на меня уставилось мое лицо. Мое лицо крупным планом, и я не сразу сообразил, что лицо старше меня лет на пятнадцать. Тяжелые носогубные складки, измочаленный лоб, мешки под глазами… отечное, нездоровое лицо. Потом камера отъехала, и открылась стойка бара с пузатыми матовыми бутылями, и рука невидимого собеседника взяла тонкую высокую рюмку и унесла ее за кадр. Мое лицо повернулось следом.

– Простите, ради бога, – сказало мое чужое лицо, глядя на край экрана, – вы не хотите продать душу? Нет? А купить? Тоже нет?… Жаль. Я бы мог со скидкой…

– Простите, ради бога, вы не хотите продать душу? А купить? Жаль. Я бы мог со скидкой…

Нет, нет, ничего, я уже ухожу. Ухожу, унося в памяти честный и прямой ответ на честный и прямой вопрос. Это такая редкость в наши дни, битком набитые гнусными намеками на душевное равновесие, на посещение психоаналитиков… Не считая, разумеется, вульгарностей, достойных притона, но никак не светской беседы, а также попыток нанесения телесных повреждений разной степени. Ужасный век, ужасные сердца…