Виктор Обухов - Серебрянная игла

И вот, недели три тому, померла она…

— Умерла? — переспросил я, не веря своим ушам.

— Да. Павел говорил, от нервов. Но я думаю, не нашего ума это дело. И вот, значит, скончалась. Пашка чуть не чокнулся: сильно ее любил. Ну. Скончалась и скончалась. Родня к ней никакая не приехала, обмыли добрые люди, положили на стол.

И вот, помню, под вечер пришел я туда. Павла утешить хотел. Да не застал, куда-то он отлучился. Ну, вошел я в дом, а она на столе лежит. И такая милая, показалось, и так мне ее жалко стало! Нагнулся и поцеловал ее в лоб, да и перекрестил. А как только перекрестил, лицо у нее дернулось, да как крикнет она мертвым голосом! Я стар, много чего видел, но там же, на месте, чуть не хлопнулся в обморок. Однако устоял все же, выскочил из дому. А тут Павел идет.

— Здравствуй, — говорит, — Михалыч. Куда идешь?

— Да вот к тебе заходил. И ты уж, Павел, не прогневайся, а разговор к тебе есть. Но только сейчас не скажу ничего. Войди в дом и на Надежду посмотри. А потом, коли будет нужда, скажу…

Выскочил он весь белый.

— Почему у нее такое лицо?..

Я ему все по порядку и доложил. Не поверил, конечно. Тогда мы вместе пошли, и я ее опять перекрестил. Тут уж не поверить было нельзя. Павел оказался послабее меня, тут же и улегся на полу. Нашел я нашатырь, кое-как откачал его.

— И что же теперь, Михалыч? — спросил он, как отдышался.

— Я так думаю, — говорю ему, — что не надо ее на ночь оставлять. Нужно сейчас же схоронить. Ты, Павел, человек современный, ни во что не веришь, а у меня закалка другая. У меня дед был первый специалист в селе: нечисть разную заговаривать. Так вот, послушай меня: чтоб худого не случилось, зарыть ее надо, супругу-то, а в могилу — осиновый кол забить. У меня есть. Дома сегодня лучше не ночуй, иди ко мне. А назавтра отправляйся в церковь… ты крещеный?..

— Не знаю…

— Тьфу. Ну, все равно отправляйся. Исповедайся во всем и исполни то, что тебе назначат. Вот мой совет.

И — каюсь — не настоял на своем. Только и смог уговорить Павла, чтоб схоронить ее теперь же. Кладбища здесь нет, отнесли к реке, нашли место поглуше, да и зарыли. И все. Про кол же Пашка и слышать не хотел.

— И сам, — говорит, — не сделаю, и тебе не дам. Что за бред!..

— Смотри, — отвечаю, Павел, много бед может выйти. Но он ни в какую. Ладно, хоть уговорил его я у меня переночевать. И переночевали. А наутро он мне и говорит:

— Снилось мне, что лежу я на твоей, Михалыч, кровати, а на меня Надя в окно смотрит. И пальцем манит. А я и хочу подойти, да и боюсь: чувствую, не с добром зовет. А зачем — не знаю. Так я и не решился.

— А потом что было? — спрашиваю.

— А потом, кажется, что-то крикнула, только ни слова не понял, и пропала. К чему бы это, Михалыч?..

— Не знаю, — говорю. — Но вряд ли к добру. Говорю я тебе, как надо…

— А, ты опять… Ну, прекрати…

— Ну-ну.

— А, — махнул он рукой, — чему быть, того не миновать…

И другую ночь он у меня ночевал. Такую же. А потом отправился домой. Я его отговаривал, а потом как-то почуял, что он уже решенный человек. Словно бы смертью от него потянуло. Да и на вид переменился: серый весь. Как будто внутри у него все потухло. Все без разницы стало, значит… Только письмо написал у меня, просил отослать. Я его уговаривал кол взять: если что, мол, так побоится нечисть подойти. Не взял. Уговорил вот иголку взять: тоже средство хорошее. Усмехнулся он, сказал: «Ну, ладно…» Потом еще что-то дописал в письме, заклеил, отдал мне и пошел. Теперь понимаю, что иголку он тебе отослал…

Наутро пошел я проведать его. Ничего хорошего уже не ожидал. Постучал — не отвечает. Вошел в дверь, не заперто было. Сразу нашел Павла: лежит под столом, бледный, горло прокушено… В доме беспорядок: белье повзбито, черепки какие-то везде… Бросился я к Павлу: живой, но видно, что плох. Я из дому и к соседу ихнему, к Лазареву. У него машина; по счастью, дома был. Я к нему: так, мол, и так, в больницу надо. Повезли. Лежал он всю дорогу тихо. Я все опасался: довезем ли? — Довезли. Уже перед самой больницей позвал меня:

— Михалыч! Михалыч… — и более ничего сказать не может. Наклонился я к нему, спрашиваю:

— Она?

А он от слабости и кивнуть не может. Глаза только медленно закрыл.

Сдали мы его в больницу. Но я уж точно знал: не выдюжит. Да и он сам чуял, попрощался со мной. Взглядом, но я понял.

Вот так. Вернувшись, я первым делом принял для лучшей храбрости, а после, не мешкая, отправился на могилу к Надежде и вбил в нее кол. И что ты думаешь: несколько дней все спокойно было. Ничего примечательного не случалось. Хотя Лазарев по всему поселку Бог знает что говорил: и что видел, и чего не видел, и про горло прокушенное… А у нас тут, скажу тебе, народ и без того пугливый… Некоторые в тот же вечер в город подались. Ну, да это еще ничего. Тот же Лазарев в районе был, говорит, что узнавал о Павле: помер. Помер, а тело куда-то делось. Они и не знают, как так вышло. Хотя, в этих больницах ничего не разберешь. Читал в газетке-то: один помер, его не в тот угол завезли, да на восемь дней и забыли… Читал?