Нил Гейман - Дым и зеркала (сборник)

Память — великая обманщица. Возможно, есть люди, чьи воспоминания словно записаны на магнитную ленту, где ежедневно фиксируется их жизнь во всех деталях, — я к таким не отношусь. Моя память — путаное нагромождение отрывочных фрагментов, сшитых на живую нитку: то, что я помню, я помню без изъятий, в то время как иные события и обстоятельства совершенно выпали из моей памяти.

Я не помню, как мы приехали к Тинк и куда исчезла ее подружка.

Зато помню, как сидел в гостиной с приглушенным светом рядом с ней на диване.

Мы о чем-то говорили. Прошел, должно быть, год с тех пор, как мы виделись. Но у мальчишки в двадцать один немного тем для разговора с тридцатидвухлетней женщиной, и вскоре, не придумав ничего лучшего, я притянул ее к себе.

Она с готовностью ко мне прижалась, коротко вздохнув и подставив губы для поцелуя. В полумраке они казались черными. Мы недолго целовались на диване, я гладил через блузку ее грудь, а потом она сказала:

— Мы не можем трахаться. У меня дела.

— Ну и ладно.

— Могу сделать минет, если хочешь.

Я согласно кивнул, она расстегнула мне джинсы и опустила голову на мое колено.

Когда я кончил, она вскочила и побежала на кухню. Я слышал, как она сплевывает в раковину и как шумит вода. Помню, я удивился: зачем делать минет, если так противен вкус спермы?

Потом она вернулась, и мы снова сели рядом.

— Сьюзан спит наверху, — сказала Тинк. — Она — все, что у меня есть. Хочешь на нее посмотреть?

— Я бы не возражал.

Мы поднялись наверх. Тинк провела меня в темную спальню. Все стены были увешены детскими рисунками, на которых восковыми мелками были изображены крылатые феи и крошечные дворцы, а в кроватке спала маленькая светловолосая девочка.

— Она очень красивая, — сказала Тинк и поцеловала меня. Ее губы были все еще немного липкими. — Она похожа на своего отца.

Мы спустились вниз. Нам больше не о чем было говорить и нечего было делать. Тинк зажгла верхний свет. И я впервые заметил «лапки» в уголках ее глаз, столь неподобающие для прекрасного личика куклы Барби.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Спасибо.

— Хочешь, отвезу тебя назад?

— Если ты не боишься оставить Сьюзан одну…

Она пожала плечами, и я притянул ее к себе в последний раз.

Ночью Лос-Анджелес — это сплошные огни. И тени.

Дальше в моей памяти пробел. Я совершенно не помню, как было дело. Очевидно, она довезла меня до отеля, в котором я остановился: как еще я мог до него добраться? Я даже не помню, поцеловал ли ее на прощанье. Не исключено, что просто стоял на тротуаре и смотрел ей вслед.

Не исключено.

Однако я точно помню, что когда добрался до отеля, я стоял там, будучи не в силах войти, принять душ и лечь спать, вообще не желая что бы то ни было делать.

Я не был голоден. Я не хотел выпить. Мне не хотелось ни почитать, ни поговорить. Я боялся уйти слишком далеко и потеряться, я путался в бесконечно повторяющихся темах города, раскинутых вокруг, как паутина, и вбирающих в себя так основательно, что я никогда не мог без посторонней помощи найти путь к своему отелю. Центр Лос-Анджелеса иногда представляется мне не чем иным, как шаблоном, составленным из одинаковых блоков: бензоколонка, несколько домов, мини-молл (пончики, изготовление фото, прачечная-автомат, фаст-фуд), и все это повторяется, как в гипнозе; а мелкие отличия в мини-моллах и домах лишь подчеркивают неизменность конструкции.

Вспомнив губы Тинк, я пошарил в кармане пиджака и достал пачку сигарет.

Прикурив, выпустил синее облачко в теплый ночной воздух.

Неподалеку от отеля росла чахлая пальма, и я решился, держа ее в поле зрения, немного пройтись, выкурить сигарету, может, даже поразмышлять; но для последнего я был слишком опустошен. Я чувствовал себя совсем бесполым и одиноким.

Примерно в квартале от пальмы была скамейка, и дойдя до нее, я сел. Швырнув окурок на асфальт, смотрел, как он вспыхивал оранжевыми искорками.

Кто-то сказал:

— Я бы купил у тебя сигарету, приятель. Держи.

Перед моим лицом появилась рука с монетой в двадцать пять центов. Я поднял голову.

Он не выглядел старым, хотя я не смог бы сказать, сколько ему лет. Возможно, около сорока. Или лет сорок пять. На нем было долгополое потертое пальто, цвет которого растворился в желтом свете уличного фонаря, а глаза у него были темными.

— Держи. Четвертак. Хорошая цена.

Я покачал головой, достал из кармана пачку «Мальборо» и предложил ему сигарету:

— Уберите свои деньги. Это бесплатно. Угощайтесь.