Наталья Лебедева: Малахит

Павел начал рисовать. Город стоял перед его глазами, и почему-то над этой картиной, вместе с ней и отдельно от нее, плыло лицо смуглой девушки. Лицо было серьезным, девушка строго смотрела прямо перед собой. Глаза у нее были темные, жгучие. На лоб с тонкого обруча свисал темный камень. Глаза девушки и камень были одного цвета. Паша откуда-то знал, что это агат.

Город был нарисован. Город назывался Камнелот.

Паша сидел и смотрел на карту. Он был в восторге от самого себя. Такого ему еще никогда не удавалось нарисовать. Мир вокруг него наполнялся красками, запахами и звуками.

Хотелось отдохнуть, и Паша позвонил Вадиму. Ровно в семь, как обычно, мальчишки встретились во дворе.

Стильная женщина лет тридцати вышла из подержанной иномарки и обернулась на звук саксофона. Оказалось, что играет молодой человек: высокий, светловолосый и чернобровый. Вечерний солнечный свет делал его лицо смуглее, чем оно было на самом деле. Дама приподняла одну бровь, заинтересовалась. Впрочем, почти сразу она отметила с неудовольствием, что саксофонист полноват, а еще через секунду раздосадовано отвернулась от площадки и скрылась в подъезде: это был всего лишь мальчишка, рослый и симпатичный мальчишка.

Паша не совсем отрекся от отцовской профессии. Он играл на саксофоне довольно бегло и чисто, и был супер-исполнителем по мнению абсолютно всех учительниц в своей школе. Он был школьной звездой, вслух старательно открещивался от этого звания, но втайне гордился им. Он давал себя уговорить на участие в любом концерте, но в то же время понимал, что музыкант из него получился бы никудышный, особенно по сравнению с тем, какой мог получиться художник. Играя на улице, Паша стремился добиться такого же признания в своем дворе. Ему нравилось быть тем, кого все знают.

Недели две — с тех пор, как установилась хорошая погода — они с Вадимом каждый вечер выходили во двор. Паша полубоком усаживался на детскую лесенку, горизонтально лежащую на двух дугах, и начинал играть. В первый же вечер, достав блестящий инструмент из черного чехла, Паша привлек внимание девушек из компании, которая базировалась на соседней скамейке.

Девушки нравились ему давно, несмотря на то, что все пять были почти на одно лицо: невысокие, стройные (но не худенькие), с темными прямыми волосами, яркими глазами и черными бровями. Все они носили джинсы, открывающие пупок топы, коротенькие куртки, кроссовки и кепки. Они были немного младше Паши: лет по четырнадцать — пятнадцать. Они были милы, и часами могли сидеть во дворе рядом с двумя-тремя худосочными прыщавыми парнями. Разговаривали парни громко, ржали, демонстрировали друг другу свои мобильники и периодически куда-то уходили. Девушки молчали, и лишь изредка вставляли ничего не значащие фразы.

Паша со своим саксофоном изменил их жизнь. Он был красив, хоть и полноват, и потрясающе выводил «Feelings» и еще десятка два мелодий. За компанию девчонки начали испытывать feelings и к Вадиму. Он был низенький, но складный, худощавый. Вадим явно имел восточные корни, о чем можно было судить по черным волосам и раскосым глазам. Он был темпераментен и развлекал девушек анекдотами — конечно, когда друг переставал играть.

Была у мальчишек еще одна поклонница. Выглядела и одевалась она точно так же, как и другие девушки, но никогда не присоединялась ни к какой компании, а вот сегодня подошла и села чуть поодаль. Паша играл и рассматривал ее лицо: ему всегда нравились новые лица. Он скользил глазами по губам, нежной линии подбородка, пухлым щекам и вдруг увидел, как она смотрит: строго и немного насмешливо, будто знает истинную цену всем этим музыкальным экзерсисам. Агат… Да, точно так же смотрела девушка из придуманного им Камнелота. Умные и серьезные глаза. Паша смешался, закашлялся. Поднес мундштук к губам, но начал играть что-то невразумительное. Это была жалкая попытка джазовой импровизации. Жалкая. Поняв это, Пашка оборвал мелодию. Вадим тут же встрял с очередным анекдотом.

Через минуту Пашка встал, зачехлил саксофон и, ни слова никому не говоря, направился к дому.

Хрустальный шар лежал на зеленом сукне бильярдного стола. Ясновидящая смотрела в шар, как смотрела до этого каждый день всю свою жизнь. Она вспоминала, чего стоило заставить его заговорить в первый раз, как шар лежал перед ней чужой и холодный, мертвый, без искры жизни, как она смотрела, смотрела и смотрела в него часами.

Он не был идеально гладким. Широкая трещина делила его на две неравные части. Серые крупинки горной породы облепили один его бок, и в этом сером песке вспыхивали, будто снежинки, крохотные кристаллы. Они мерцали, как блестки на платье эстрадной певички. Она смотрела на шар, смотрела вглубь его, глаза ее слезились от напряжения, и в бедной ее голове эти отблески складывались во что-то большее, в свет, который лился изнутри волшебного шара. Иногда он светился больше, иногда меньше. Однажды свет превратился в звук, а звук — в образ. Это случилось в тот момент, когда она целиком погрузилась в созерцание. Звуки, запахи, само существование мира стало для нее не важно. Только шар. И шар отозвался. Он ярко вспыхнул, сделав больно глазам. Свет был тонкий, четкий, ясный, похожий на звучание гитарной струны, и через какое-то время ясновидящей показалось, что она и в самом деле слышит гитарную струну. Звук доставал до сердца, но был монотонным, и эта монотонность сводила с ума. Ощущения были странными, сладость тянулась и нарастала, а потом тело словно взорвалось и перестало ей принадлежать. Ее будто вытолкнули в небо, и огромная невидимая рука держала ее на большой высоте.