Ольга Болдырева - Без души

Я медленно кивнул.

— Он кивает, что нормально. Нет, приезжать не обязательно. Я просто сообщил. Да, хорошо, пока, — Леша положил трубку и ещё раз оглядел меня.

Я продолжал стоять рядом с холодильником и никак не мог придумать, что мне делать. Может, заговорить: рассказать, что произошло. Или же притвориться.

— Посиди тут, я пойду, приберу, — он грозно сдвинул брови. И решив, что я его понял, захватив совок и веник, пошёл в мою комнату.

Я опустился на мягкий табурет, глядя вслед брату, продолжая сжимать в руках фотографию. Что же случилось… Почему в этой жизни я пятнадцать лет был таким. Неужели это сделала Алив — моя будущая госпожа? Не понимаю: зачем ей это было нужно. Я подумал, что сейчас неправильно спокоен. Должен что‑то ощущать. Должен чувствовать. Хоть чуть — чуть… боль, страх, желание вернуть эти пятнадцать лет. Чувствовать эту чёртову любовь, наконец, глядя на это фото, а не вытаскивать блеклые и глухие ассоциации…

Но разве без боли хуже? — так наоборот, проще. Нет ни глупых слёз, ни истерик.

А ведь прежнее сознание, пусть и безнадёжно больного, ещё должно находиться в теле… Разум дернулся, проверяя меня. В уголке забился дефектный клочок детского, хрупкого, как яичная скорлупа, сознания ребёнка. Он напомнил мне загнанного зверька. Избавиться от него? Это несложно… или оставить? Что‑то подсказывало мне, что рваный клочок так и останется чужеродным предметом во мне. Ни пользы, ни вреда, только связь с новой жизнью. С новой ужасной ущербной жизнью, точнее, существованием. Пусть будет.

Я снова перевёл взгляд на фотографию. Вот мама — красивая: рыжая, яркая, подвижная. А на этом снимке она была похожа на бледную тень. Заплаканные глаза, потускневшие волосы. Сухонькая, ссутулившаяся женщина, очень отдалённо похожая на маму. Её обнимает папа — Леша почти точная его копия. Здесь отец уже седой и безгранично уставший. Братишка вместо меня задувает свечи. А я смотрю мимо лиц родных на стену.

Мысли текли вяло, я думал о том, что теперь будет. Всё уже изменилось. Если сначала надеялся, что хоть что‑то останется прежним, то теперь не было ничего. Не знаю. Алив сказала, что можно делать всё, что угодно: с чистого листа переписать всю историю. Так, как захочется мне. Вот только желания нет. А должно быть. От мыслей меня отвлек шум. Видимо, Леша что‑то опрокинул, может, сам порезался.

Больше не думая, я встал и, продолжая сжимать в руках фото, быстро прошёл в свою комнату, остановившись у порога. Брат с приглушёнными ругательствами пытался поднять опрокинутый стул так, чтобы не задеть осколки, на которые и упал предмет мебели. В витиеватых оборотах он и меня несколько раз помянул. Видимо, Леше совсем не нравилась роль няньки. Няньки больного, безумного брата, которого он все равно продолжал любить. Неудивительно. Мальчишеское желание все идеализировать подло меня предало, не захотев разделить тюремную камеру. Впрочем, а разве должно быть по — другому? Он ненамного меня старше. Конечно, брату хочется сейчас гулять с друзьями, а не собирать острые осколки большого трельяжа.

Я переступил с ноги на ногу, сомневаясь… Сомнения? Хоть что‑то… сомневаясь, стоит ли привлекать к себе внимание, не проще ли вернуться на кухню и что‑нибудь съесть. Но Леша уже обратил на меня внимание. Он долго вглядывался в моё лицо, потом вздрогнул, отвёл взгляд. Я понимаю, пустые глаза — это, наверное, очень страшно.

— Серёжа? — он поднялся с корточек и отложил совок, в который сгребал осколки.

— Да, — прошептал я и ещё сильнее сжал фотографию. Края рамки больно впились в ладони, словно говоря, что я всё решил правильно.

Леша не заметил моего изменившегося тона. Я не буду притворяться. Не могу причинять брату неудобства, пусть и ничего не чувствую. Только странное знание того, что организму необходим сон. И всё. Возможно, нагрузки возвращения, приход в себя, обновление сознания, постепенно возвращение способностей, которые медленно наполняли меня, и смертельная усталость прошлой жизни забрали все физические силы, требуя детального восстановления тела.

— Ты давно здесь?

— Минут пять, — отозвался я, прислонившись к дверному косяку. Говорить было трудно, каждое слово давалась с неимоверным усилием, словно я заново учился говорить. Хотя почему "словно" — действительно в первый раз.

— Сережа? — братишка подскочил на месте, посмотрев на меня как на восьмое чудо света, ассоциативная фраза пришла сама, но улыбнуться я не сумел. Похоже, Леша подумал, будто ему послышалось.