Глен Кук - Суровые времена. Тьма

У Тенекрута в городе непременно имеются соглядатаи. Значит, он должен знать, что нюень бао не желают ни с кем враждовать…

— Как думаешь, что они будут делать? — спросил Гоблин. — В смысле — нюень бао.

Голос его звучал как-то странно. Сколько ж он пива выхлебал?

— Откуда мне знать?! Смотря как они оценивают положение. Если решат, что Могаба нарочно втравил их в драку, принадлежать к Отряду станет вредным для здоровья. Могаба мог замыслить такое, чтобы выставить нас меж двух огней. Пойду-ка я разыщу их глашатая и дам ему знать, что происходит. Бадья! Собери патруль из двадцати человек и отправляйся посмотреть на этих южан. Проверим, не ошибся ли Дрема. Одноглазый, ты тоже пойдешь. Прикроешь, если что. Ваше Сиятельство, остаешься за старшего. Придется круто — пошлешь за мной Дрему.

Никто не стал спорить. Когда приходится туго, все становятся сговорчивей.

Я спустился со степы на улицу.

Я обставил свое появление так, как того желали бы нюень бао. Мальчишкой еще понял, что уважать обычаи и пожелания других, безотносительно к видимому соотношению сил, куда как выгоднее.

Это не значит, что надо позволять садиться себе на шею. К себе тоже нужно требовать уважения.

Переулки Деджагора тесны и зловонны, что вообще характерно для укрепленных городов. Я вышел на перекресток, где мог бы быть замечен часовыми нюень бао. Они — народ осторожный. Все время начеку.

— Я хочу видеть глашатая, — объявил я, — Дурное близится к нему. Я хочу, чтобы он знал известное мне.

Я не видел никого. И никого не слышал. И ничего другого не ожидал. Всякий, вломившийся на мою территорию, также ничего не увидит и не услышит, хотя смерть будет совсем рядом.

Только бой шумел в нескольких кварталах от меня.

Я ждал.

Внезапно, в тот миг, когда внимание мое рассеялось, передо мною бесшумно возник сын Кы Дама — коренастый, полный, невысокий человек неопределенного возраста. Необычайно длинный меч его висел в ножнах за спиной. Он жестко взглянул на меня. Я ответил тем же, что не стоило мне никаких усилий. Он мотнул головой, призывая следовать за ним.

Пройти пришлось не больше восьми десятков ярдов. Он указал мне дверь.

— Хоть улыбнулся бы, что ль, — сказал я.

Никак не мог удержаться: ни разу я не видел его улыбающимся.

Я толкнул дверь и вошел.

За дверью, футах в двух, обнаружились занавеси. Слабый свет пробивался сквозь щель меж ними. Я сообразил, что войти должен один, поэтому аккуратно притворил дверь, прежде чем раздвигать занавеси. Не стоит позволять свету вырываться наружу.

Жилище оказалось не лучше, чем можно ждать от такого города.

Глашатай сидел на циновке, расстеленной на грязном полу, возле единственного горящего светильника. Кроме него в комнате обнаружилась еще дюжина человек — всех возрастов и обоих полов. Четверо маленьких ребятишек, шестеро взрослых — судя по возрасту, их родителей — пожилая женщина, годящаяся детям в бабушки, посмотревшая на меня так, словно уже застолбила мне койку в аду, хотя никогда прежде меня не видела. Никого подходящего ей в мужья не наблюдалось — вероятно, ее супруг нес вахту снаружи. Была там и женщина в возрасте Кы Дама, некогда, пожалуй, красавица, но безжалостное время оставило от нее лишь хрупкие косточки, обтянутые кожей.

Вещей в комнате почти что не было — разве что несколько ветхих одеял, пара глиняных мисок да горшок, в котором, наверное, готовили пищу. Да еще — мечи, столь же длинные и отлично сработанные, как и тот, что принадлежал сыну глашатая.

В темноте, за пределами света светильника, кто-то застонал, словно бы в горячечном бреду.

— Садись, — пригласил Кы Дам.

При неярком освещении старик выглядел еще более хилым, чем в тот раз, на стене.

Я сел и, хоть не имел такой привычки и столь гибких суставов, скрестил ноги.

Я ждал.

Когда настанет время, Кы Дам сам предложит мне говорить.

Я старался сосредоточиться на старике, не обращать внимания на устремленные со всех сторон взгляды и на запах множества тесно живущих людей.

Женщина принесла чай. Уж не знаю, как она его приготовила. Огня нигде видно не было. Хотя в тот момент я был так потрясен, что не обратил на это внимания. Она была прекрасна. Невероятно прекрасна — даже среди всей этой грязи, одетая в немыслимое тряпье. Поднеся чашку к губам, я пригубил кипяток, чтобы, ожегшись, заставить мысли вернуться к делу.

Мне было нестерпимо жаль ее. Вот кому придется действительно плохо, если южане возьмут город.