Кристофер Сташеф - Чародей и сын

— Я не против, — сказал Магнус. — И если нам встретится форма правления, которая людям по душе, но при этом не является демократией, этого будет достаточно, чтобы доказать мою правоту.

— Ага, стало быть, моя отлучка из дома, отлынивание от обязанностей мужа и отца превращаются в приключение? Почему бы и нет? Но именно сейчас, признаться, я жутко устал. От деревни мы отъехали довольно далеко, вряд ли нас догонят. Давай устроим привал, сынок. Я бы, честно говоря, даже соснул пару часов.

В итоге оба проспали почти сутки, проснулись на заре и позавтракали. Отлично отдохнувшие, полные бодрости, они собрали вещи, загасили костер и, оседлав коней, тронулись в путь.

А через несколько часов услышали набатный звон колокола.

Род нахмурился.

— Как-то странно… Ясное, мирное утро…

— А для заутрени поздновато, — согласился Магнус. — Но конечно, это не наше дело.

— Вот именно. Так что взглянуть не мешало бы, правильно я говорю?

— Ага, — улыбнулся Магнус. — А зачем же еще мы с тобой в путешествие отправились?

Они поехали по тропе между деревьев, которая вроде бы вела в нужном направлении. Вскоре звон колокола стал громче — а потом лес неожиданно кончился, и Род с Магнусом выехали на просторную вырубку площадью не меньше квадратной мили. Земля тут была такая ровная, что можно было разглядеть деревья на дальней стороне. Повсюду раскинулись клочки обработанных полей, разделенных плетнями и образующих причудливый узор. Здесь, посреди леса, люди обосновались и завели хозяйство.

Ближе к восточному краю вырубки возвышался холм, а вокруг него примостилась деревенька — десяток-другой мазанок под соломенными крышами. На вершине холма стояла церковь, сложенная из дикого камня, — квадратная, приземистая, но при всем том со шпилем. На земле вокруг церкви белели надгробные плиты.

Но процессия, двигавшаяся через поля, направлялась не к церковному двору, а шла навстречу Роду и Магнусу, к свежевырытой могиле ярдах в ста слева от них. Люди в трауре, похоже, не замечали незнакомцев. Шестеро крестьян несли на плечах гроб. Возглавлял процессию мужчина в черном балахоне, с епископской митрой на голове. В руках он держал распятие — покрытый искусной резьбой пастушеский посох. Но вот что странно: на священнике не было ни ризы, ни даже сутаны — только балахон, чем-то напоминавший господский халат. И уж конечно, недоставало большого креста на груди.

Магнус нахмурился.

— Как же так? Ведь у нас только два епископа — аббат в монастыре и еще один, новый, в раннимедской обители ордена Святого Видикона.

— И скорее всего ни тот, ни другой не слыхивали о том, что в этих краях у них завелся конкурент, — заметил Род. — К слову сказать, трудновато стать епископом, если в твоем подчинении нет хотя бы парочки священников, но, наверное, он и об этом позаботился.

За епископом шествовали трое псаломщиков в черных балахонах, поверх которых были надеты короткие белые рубахи. Эти наряды смутно напоминали облачения католических юношей-алтарников. Один из псаломщиков был подростком, его лицо было серьезным и скорбным. Двое других были младше — одному лет восемь, другому двенадцать, и оба они выглядели неуверенно и испуганно. За ними выхаживал священник — молодой человек в черном балахоне. Позади него шли две женщины в черных платьях и белых чепчиках. Если бы они не шагали посреди церковников, Род принял бы их за простых крестьянок, но их положение в процессии вызвало у него изумление.

За женщинами следовали люди, которые несли погребальное покрывало, а за ними — приземистый, крепкого телосложения крестьянин. Его грубо вытесанное лицо было сковано горем. И его подернутые проседью волосы, и куртка, и штаны имели вид потрепанный, вылинявший, как доски старого сарая. За ним шагали еще несколько человек — молодежь и старики, родители и дети. Все, кроме грудных младенцев, которых матери несли на руках, пели медленную и печальную песнь.

Процессия подошла к могиле. Епископ повернулся, дал знак, и гроб уложили на веревки и опустили в могилу.

— Он будет лежать здесь, этот грешник! — вскричал епископ. — Он совершил единственный грех, которому нет прощения! Когда молодой человек налагает на себя руки, ему суждено гореть в геенне огненной во веки веков! Когда душа покидает тело, слишком поздно каяться, мертвые не способны исповедаться! Мы можем только надеяться на то, что в последние мгновения своей жизни он осознал, какой тяжкий грех совершил, и успел раскаяться в содеянном. Даже в миг смерти Господь может даровать прощение!