Александр Слепаков - Повесть о советском вампире

Тогда поэт сказал мне, что никакого противоречия в том, что мы говорим, нет. Природа живет своей жизнью и не обязательно должна скукоживаться в преддверии каких-то страшных событий и даже может влиять на вампира, растворяя в своих солнечных лучах его злобу, делая его более близким к человеческому существу.

– Вот скажи, – поэт обратился к Иевлевой, – он очень агрессивный?

Она же, повернувшись в фельдшеру, спросила у него:

– Вы его видели, он, по-вашему, агрессивный?

– По-моему, не очень, – признался фельдшер, – он просто страшный, а сильно он агрессивный или не сильно – я не знаю. Когда он появился, все вокруг как-то замерло – даже комары не летали.

– Но ничего плохого он никому не сделал, – сказала Иевлева. – Даже с участковым не подрался.

Тогда я сказал, что, по-моему, я знаю, где находится то место, через которое можно проникнуть в наш мир из мира мертвых. Я долго его искал и наконец нашел. И собираюсь сегодня ночью засыпать его щебенкой.

Там, недалеко от кладбища, на косогоре, вдруг непонятно почему осунулась земля, и я в эту яму заглянул позавчера вечером, правда, я был пьяный, но я видел в ней глаза, и видел их так ясно, как будто я был трезвый.

Фельдшер на это возразил, что позавчера вечером с медицинской точки зрения я ничего не мог видеть так, как будто я был трезвый, но яму эту, он тоже считает от греха подальше лучше засыпать, мало ли что.

Иевлевой идея засыпать проход в загробный мир хотя и не показалась серьезной, но все-таки как-то не понравилась. Она засобиралась, сказала, что ей пора. Что поэту лучше остаться здесь, с новыми друзьями, а она сама дойдет, потому что здесь совсем недалеко.

По мере того как спор с поэтом разгорался и приводились все новые аргументы по поводу предмета, хорошо нам известного, то есть загробной жизни, фельдшер участвовал в разговоре все меньше и меньше, голова его клонилась, и, в конце концов, он уснул на диване сидя, и мы с поэтом уложили его, подложив под голову подушку и сняв с ног сандалии. Накрыли его каким-то одеялом и вышли, у нас с собой была еще целая бутылка вина.

Мы сели на мотоцикл, я посадил поэта сзади, и мы поехали по ночной улице. Поскольку мотоцикл с коляской вызывал у поэта ассоциации с вермахтом, он выкрикивал что-то по-немецки типа: «Дойче зольдатен уно мотоцикль, хенде хох, товарищи!..»

Мотоцикл подпрыгивал по неровностям улицы, в лицо бил горячий ночной воздух, пьяный поэт кричал от восторга – и так мы подъехали к строящемуся коровнику. Стройку сторожил Вася, хорошо знакомый мне человек.

С Васей мы быстро нашли общий язык, и за стакан вина он не только разрешил взять щебенку, но и сам нашел для нее мешок. Он хотел дать нам еще кирпичей, цемента и шифер, но мы не взяли. Мы насыпали в мешок столько, чтоб можно было поднять, погрузили в коляску, поэт пожал Васе руку, и мы отъехали.

Мы ехали спасать мир, спасать свою страну, народ, засыпать проход в наш мир из загробного. Потому что если этого вампира Иевлева взяла на себя, то что еще оттуда вылезет, совершенно неизвестно. А вдруг что-то еще пострашнее?

Мы свернули с дороги, проехали по стерне и дальше прямо на косогор. «Иж» – мощный мотоцикл, и мы без труда заехали почти на самый верх.

Поэт стал на корточки и отважно заглянул в дыру, которая была явно естественного происхождения в том смысле, что появилась сама, а не в результате человеческой деятельности. Он сказал, что не видит там никаких глаз и это хорошо, так как сыпать щебенку на чьи-то глаза, даже если это сверхъестественные глаза, он не будет.

Мы сели на землю, я достал сигареты, и мы закурили. Спешить нам было некуда, перспектива вытаскивать мешок со щебенкой из коляски не очень привлекала. Нам было весело, и тут мы стали друг друга пугать.

– Вот ты мне скажи, как журналист, – начал поэт, – кто страшнее, повешенные или утопленники?

– Я так думаю, – ответил я, серьезно подумав, – утопленники все же будут пострашнее. Они, во-первых, синие, и у них кожа отваливается кусками. Конечно, повешенные тоже не подарок.

– Повешенные еще хуже, – сказал поэт, – у них выпученные глаза, а это хуже всего.

– Ну, не скажи, утопленники – очень-очень страшные, – не мог я с ним согласиться. – Они берут тебя за горло холодными своими руками и говорят: пойдем с нами в воду. У-у-у-у!

– А повешенные пританцовывают и душат. А-а-а-а-а! – воодушевился поэт.

– Ужас какой-то, надо бы выпить, – предложил я.