— Еще хоть раз увидеть тебя!
Но ему уже никто не отвечал. Только ветер пронзительно выл вокруг; только листья сыпали да сыпали, да лил холодный осенний дождь.
И он шептал, и он пел, и он плакал:
— То ли вечер осенний,
То ли сумерки души моей,
То ли шепот умерших уж пений,
То ли отблеск увядших полей.
То ли сердце, как лист с голой ветки,
Опадает в промерзшую грязь.
Толи, рифмы — все новые сетки,
Сердце скрутят в страдания вязь…
* * *
Альфонсо очнулся, вскочил, возле потухшего камина; и, выглянув в окно, обнаружил, что наступило уже утро — серое, ветреное; водные полосы стекали по окну, и от опадающей беспрерывно дождевой массы шагах в двадцати все размывалась; видна была покрытая лужами да ручейками дорога. Почувствовав его пробужденье, зашевелились, заплакали, пока еще тихо, младенцы. Одновременно с тем, с улицы стал нарастать лошадиный топот…
От напряжения, Альфонсо схватился за голову, тут только обнаружил, что держит еще скрипку, метнул испуганный взгляд на крестьян — однако, все они мирно спали.
Тогда он подбежал к колыбели, подхватил ее — согнувшись от тяжести, едва смог донести до двери, а младенцы плакали все сильнее; тянули к нему ручки. Альфонсо пришлось поставить колыбель на пол. Он распахнул дверь на улицу. Топот всадника все приближался.
Альфонсо оглядел деревенскую улочку: пока никого не было видно. Склонился, поднял колыбель — тогда пошевельнулся во сне, позвал его по имени Тьеро. Младенцы раскричались в полную силу.
Под дождем, едва держась на ногах на размытой земле, заковылял он, как мог быстро со своей ношей, к стойлам.
Топот все приближался — вот, со стороны леса, на дороге появился всадник…
Альфонсо замер на мгновенье, а потом, выкрикнул какой-то жуткий звук, ибо, показалось ему, что тот всадник — его отец.
Вот и стойла — пока он возился с засовом, пока открывал тяжелую дверь, всадник оказался уже совсем близко и Альфонсо понял, что не успеет. Смерть не страшила юношу, но вот увидеть лицо отца, услышать хоть одно слово — это было жутко.
Колыбель он оставил возле двери, сам бросился в стойла — подхватил под узды Сереба; вывел его под дождь.
А всадник был уже рядом — шагах в двадцати, в десяти… Альфонсо закрыл лицо руками, и взвыл:
— Да не убивал же я ее! Не мучьте же меня больше!..
И он выпустил Сереба, повалился лицом в грязь, зажал уши руками — лишь бы только не слышать, этого топота… Он впивался лицом все глубже и глубже в грязь, жаждя, чтобы она сомкнулась над его головою…
Альфонсо все ждал, что его схватят, на ноги поставят, что он увидит перед собою этот каменный лик — и он сжимал голову, и хрипел в грязь: «Не надо, не надо, пожалуйста… Она же простила меня!»
А потом — очнулся, услышав какой-то звук, вскинул голову, и увидел, что — это Тьеро выбежал на крыльцо, оглядывает дождем заполненную улицу, зовет его по имени — вот увидел, даже и не узнал сразу — настолько Альфонсо был похож на какую-то из грязи вылепленную форму, но потом к нему бросился.
— Подожди! Куда же ты?! Стой! Я, все равно, от тебя не отстану! Слышишь?! Друг ты мне или же не друг?!
А Альфонсо, с необычайной силой, одним рывком, взгромоздил колыбель на спине у Серебе; затем, сам туда запрыгнул, да и закричал:
— Ну же — вперед! Неси! Неси!
Сереб метнулся на улицу, но Тьеро прыгнул ему наперерез. Он хотел поймать коня под узды, однако, тут Альфонсо отпихнул его ногою, и с ярость зашипел:
— Не смей меня преследовать! Прочь! Оставайся здесь!..
Тьеро бросился в стойла, и даже не подумав, как отнесутся радушные хозяева к пропаже лучшего своего коня — через несколько мгновений несся вслед за своим другом по деревенской улице.
В эти мгновенья Альфонсо склонился над маленькими, рыдающими братиками своими — он сам бы заплакал, да не мог — слез не осталось. А вокруг проносился дождь, отлетали какие-то туманные образы — вот обогнал он того всадника, которого принял за своего отца и даже не заметил…
* * *
До самых сумерек гнал Сереба Альфонсо, не видя ничего вокруг — содрогаясь от бьющейся изнутри боли. Но вот сильно раскричались малыши, да и конь остановился…
Альфонсо понял, что они хотят есть. Он то сам дошел до такого болезненного душевного состояния, когда не мог уж мыслить и о еде, а все крутился-крутился без конца и без толку вокруг своей боли. Но малыши просили есть, и измученный юноша шептал им:
— Где ж я вам еды то достану? Вам то что надо — молоко?..
Читать дальше