Дмитрий Щербинин - Буря

Угрюм наконец то довез Альфонсо до темного, угрюмого места. До этого он много петлял по становящимся все более узким ущельям, и вот, наконец, остановился в этом тупике. Здесь под ногами был черный, рассеченный многочисленными, глубокими, но очень узкими трещинами гранит, а истерзанные временем стены возносились высоко-высоко, на целые версты — где-то очень далеко, ежели задрать голову, можно было различить маленький-маленький клочок неба, но Альфонсо не поднимал головы — как только Угрюм остановился, он спрыгнул с седла, и бросился к стене. Вокруг была густая тень, в который все-все расплывалось, становилось нечетким, расплывчатым, стены извергали из себя мучительный, сильный холод, однако — и этого холода не чувствовал Альфонсо — вот он подбежал к стене, и вцепился в нее, лицом вжался, да с такой силой, что тут же расцарапал его в кровь. А за ним, конечно, неотступно следовала Аргония — и в ней кровь кипела, и она не чувствовала холода, и лишь одно знала верно — это место дурное, и надо как-то вызволить из него любимого. Она знала, что любые уговоры или останутся незамеченными, или только раздражает его, и все же, не видя никакого иного исхода, она принялась его уговаривать. Она молила, она рыдала, она обнимала его сзади за плечи, целовала в волосы, а он с таким же исступлением молил, чтобы ему было позволено еще хоть раз увидеть Нэдию — только за это сулил свою душу. И на его мольбы пришел ответ: раздалось воронье карканье, захлопали крылья и… Аргонии показалось, что возлюбленный ее обратился в ледяной камень, и она взвыла волчицей и решила, что, если он останется, так и она останется до конца, и жизни своей молодой, ради любви, было не жалко.

А Альфонсо видел, будто стены перед ним раскрылись. Там была сокрытая в недрах Серых гор зала, откуда-то сверху свешивались, плотные и недвижимые паучьи полотна; призрачный, слабый свет был рассеян в воздухе, но многие углы были погружены в непроницаемую тень и там чудилось какое-то движенье. Из стен выступали обвитые исполинскими змеями колонны, при этом, не смотря на то, что змеи были каменные — чешуя их с треском раздувалась, чувствовалось напряжение — они могли бросится, разорвать в клочья. Купола не было видно, но чувствовалось, что стены вздымаются высоко, и там, во мраке есть кто-то, кто со враждой следил за Альфонсо. Между стягами паутины был узкий проход, который заканчивался возвышением на котором стоял полу развалившийся от времени каменный трон. На спинке трона сидел ворон, выжидал Альфонсо. И Альфонсо, конечно же бросился — задел паутину, и она с треском, который перешел во взметнувшееся вверх эхо разорвалась — призрачные стяги пали на Альфонсо, и черты его оказались размытыми, словно бы он уже стал призраком. И вот он повалился перед троном; вытянув к ворону трясущиеся руки, стал молить, чтобы он вернул Нэдию. Здесь нет надобности приводить всю его, довольно сбивчивую, бессвязную речь — все там было по прежнему пронзительно, болезненно — по прежнему было много надрыва, и совсем не было здравого разума. Ворон с кажущимся спокойствием выслушивал все эти вопли, и все смотрел неотрывно своим не мигающим, непроницаемым оком. Альфонсо кричал почти без перерывов — и останавливался только когда начинал задыхаться, чтобы набрать в грудь еще воздуха. Когда он смог выкрикнуть все, что можно было — то стал выкрикивать вновь, правда — уж в несколько иных словах.

— Довольно. — глубоким, трагичным голосом молвил ворон, и Альфонсо тут же остановился — весь обратился в слух.

Однако, ворон еще довольно долгое время оставался безмолвным, и от напряжения, от нетерпения, сильная дрожь сводила тело Альфонсо. Наконец, ворон молвил:

— Ведь все уже было, все говорилось — и ты знаешь, что ее не вернуть… Зачем же опять?

— Но… но… — под паутиной призрачной проступила паутина его морщин, и оттуда же вырвались слезы. — …Я не отступлю…

— Да, да… и это все доводилось слышать. И я говорил тебе, про твой истинный путь, про то, что от этого своего вожделенья ты становишься ничтожным, подобным… насекомому. Но сейчас я устал. Я в растерянности. Ты видел, ты чувствовал — ведь, там не было проклятых Валар, ни Иллуватора — там была только эта Вероника, человеком рожденная. Видел, сколько отчаянья во мне было? Но она своей любовью — этой любовью ко всем, всепрощающей любовью, смогла рассеять ту злобу мою клубящуюся. Но сам я улетел — и не знаю теперь, что делать, даже хочется…

— Да что ты мне говоришь?! — вскрикнул с гневом Альфонсо, который ничего из этой речи не понимал, так как в ней не говорилось про Нэдию. — Говори, что мне делать, чтобы ее вернуть!.. И знаю, что это возможно; да, да — не бывает ничего невозможного…