Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

Над Холмищами раскрыла свой бесконечный, но кроящий еще что-то большее звездный шатер ночь. Лишь несколько облачков остались с дневного времени, и теперь сладко дремали убаюканные в серебристом сиянии.

На скамеечке, что стояла у подножия одного из холмов сидел старый, всеми любимых хоббит по имени Хэм. У его ног собрались маленькие хоббитята, и как завороженные слушали то, что он говорил. Смотрели то в его теплые, успокоенные глаза, то на небо — и все любовались. Голос у Хэма был такой же спокойный как и взгляд, как и душа его. Он тоже иногда смотрел на небо, улыбался ему также тепло и приветливо как и хоббитятам. Впрочем — ему и не надо было смотреть в небеса — вся эта красота жила в нем, он чувствовал ее, он дышал ее спокойствием в каждую минуту своей жизни.

Он вернулся в Холмищи, когда ему было шестьдесят с небольшим, если сравнивать с человеком — то это мужчина лет сорока пяти. Возраст солидный, но и в такой можно завести семью. Он и завел. Была у него и жена и семеро детей — они уже выросли и их дети были среди собравшихся здесь.

Да — этот прекрасный звездный шатер всегда был с ним, потому что Хэм многие ночи, как вернулся провел в его созерцании. Космос и весна — все гармоничное мироздание излечили его душу. Теперь за его спиною сладко дышал им взлелеянный сад — пожалуй, самый лучший во всех Холмищах, хотя тамошние то садоводы — лучшие во всем Среднеземье. Хэм рассказывал детишкам добрую сказку, и чувствовал величие, и любовь и спокойную гармонию не только этих бессчетных крапинок-звезд, но и каждого листика, каждой травинки в саду за спиною. Все-все дышало, нежно благоухало одним словом: «Люблю…» Хэм улыбался, испытывая бесконечные, сладостные мгновения влюбленности — он знал, что он скоро умрет, и этому он тоже улыбался потому что знал, что и смерть и то, что за ней — не менее прекрасно чем то, что окружало его теперь.

Вот послышались негромкие шаги его жены, вот появилась и она, неся в руках большой поднос с дымящимися маслеными блинами. И эти дивно вкусные блины казались не менее прекрасными чем небо, чем увитые серебристой аурой холмы и чуть прохладный, весенний воздух. Она поставила поднос перед ними, и положив свои большие, мягкие, теплые руки на головы кого-то из детишек, проговорила:

— Ну вот, кушайте на здоровье. Попробуйте, что вам бабушка приготовила…

Они кушали. Лилась сказка Хэма. Не было ни времени, ни пространства — всем казалось, что их обнимает, нежно целует и небо и земля, и все-все, и они сами любили…

Люблю… люблю… Ну вот последние мгновенья. Ухожу, оставляю здесь и тело, и рукопись. Тело никому не нужно, и прах от моих костей развеет ветер. Но рукопись, надеюсь, сохранится — дойдет до потомков… А, может, и нет — уже все равно. Я сделал то, что должен был сделать — а дальше уж — как угодно року. Ну, а я ухожу, и рок уже не властен надо мною.

Ты здесь, ты здесь, любимая моя. Что ты так нежно шепчешь мне в самое сердце?.. — ах, чтобы я оставил перо, чтобы протянул руку к тебе. Но подожди, подожди — еще одно мгновенье, я хочу оставить им, еще идущим дорогами этого мира, еще борющимся и страждущим, последнее, что открылось мне: