Кэйтлин (СИ)

Оттуда мы отправились на далекое озеро, где, по слухам, водились ядовитые улитки — конусы, яд которых мог мне понадобиться. Плохо было только одно, связи с базой у нас не было. Лео категорически запретил пользоваться чем‑либо, чтобы нас не засек кто‑нибудь слишком любопытный.

Добирались до озера несколько суток и каждая ночевка вызывала во мне страх, мне под любым кустом чудились теперь змеи. Я судорожно проверяла по сто раз каждую травинку на месте привала, команда ржала надо мной, а у меня развивалась паранойя. А еще меня мучила необъяснимая тревога, словно что‑то должно было случиться, не понимала с кем, но на сердце все время как будто лежал тяжелый камень.

До озера мы добрались без приключений, наловили улиток, нашли парочку интересных для исследования жаб, которые были покрыты ядовитой слизью. Купаться, несмотря на присущую мужчинам определенную безбашенность, после того, как я прочитала лекцию, чем опасен 'укус' улитки, никто не решился, и мы вскоре двинулись дальше, отыскивая и вылавливая местных змей.

А однажды утром я вскочила с полным ощущением, что пришла беда. Сердце стучало так, что в ушах шумело, было настолько тоскливо, словно я осталась в этом мире совсем одна, как будто умер кто‑то, настолько родной и близкий, что мне без него не жить. Огляделась, вроде все спокойно, дежурный разводил костер, часть мужчин собирала вещи, остальные сидели у костра, о чем‑то тихонечко переговариваясь. А на душе скребли кошки и с каждым мгновением чувство какой‑то невосполнимой потери усиливалось.

— Олеф, мы возвращаемся.

Старший сначала недоуменно, а затем с нарастающей тревогой смотрел на меня.

— Что случилось? Ты на себя не похожа.

— Не знаю, но что‑то происходит, очень плохое. Я, — запнулась, не зная, как его убедить, решила говорить правду, — чувствую. Понимаешь, интуиция подсказывает, что нам срочно нужно вернуться.

Думала, что сейчас нарвусь на насмешку, но на удивление, Олеф тут же распорядился, что экспедиция сворачивается, и велел всем собраться:

— Мы возвращаемся. Собирайтесь.

Все занялись сбором вещей, а я не выдержала и задала вопрос:

— Почему ты мне поверил?

— Я знаю, кто ты, Морган предупредил. А еще верю в интуицию, когда‑то мне такое вот предчувствие спасло жизнь. Да не волнуйся ты так, — увидел, как расширяются мои глаза на новость, что он в курсе моей инаковости. — Я и про Лео знаю, я же старший, мне положено. И я никому нечего не скажу, не переживай. Я и так слишком много видел странного в жизни, и очень давно работаю с Морганом, ты можешь мне доверять, Кэт.

Обратно мы неслись по уже по знакомому маршруту, сократив привалы до минимума, но все равно пусть домой занял несколько суток. А когда мы влетели в ворота и я накинулась на дежурного с вопросами, все ли у них в порядке, охранник, пряча глаза, сообщил, что заболел Лео.

Бросив все вещи на крыльце, я помчалась в комнату Лео и, влетев туда, замерла на пороге. Он, белый как мел, просто сгорал от ужасающей температуры. Сухие, потрескавшиеся до крови губы едва шевелились, он бредил, иногда что‑то хрипло вскрикивая. Дико похудевший, с запавшими мутными глазами, он выглядел ужасно. Белки глаз от потрескавшихся сосудов стали красными, неряшливая щетина выступала на впалых щеках, волосы на голове слиплись в мокрый ком. Я кинулась к нему, об его лоб можно было зажигать спички. Не меньше сорока градусов, а то и больше. Не знаю, какая нормальная температура у оборотней, но то, что он очень серьезно болен, не вызывало сомнений. За мной в комнату примчался Олеф, увидев Лео, он покачал головой.

— Плохо…очень плохо выглядит.

— Олеф, его нужно положить в ванну, сбить температуру. Позови ребят, я наберу воды, обмоете его и пусть чуть — чуть полежит. А я сейчас посмотрю, что у нас есть из лекарств.

Пока я вытряхивала все наши запасы, в том числе и экспериментальные, парни вымыли Лео. Температура чуть понизилась и я слегка успокоилась. Отправила охранников отдыхать, а сама кинулась брать у Лео кровь, пытаясь определить, чем это он так умудрился заразиться. Пока суетилась возле приборов, Лео начал бредить, были отрывочные возгласы о каком‑то вирусе, мольбы о прощении, сожаление о чем‑то, чего он не успел сделать или сказать.

Никакие уколы жаропонижающего не помогали. Я обтирала его льдом, принесенным из кухни, обкладывала мокрыми простынями, но все безуспешно. Ему становилось все хуже.

Анализы крови мне ничем не помогли, я никогда не сталкивалась с таким вирусом, он пожирал и разрушал эритроциты и склеивал клетки в большой гигантский мешок с какой‑то дикой, пугающей меня скоростью. Иммунитета почти не осталось, потому что макрофаги были уже уничтожены. Я даже не представляла, что можно сделать, чтобы помочь ему победить болезнь. Плакала навзрыд, сидя подле него, осознавая, что я совершенно ничего не могу сделать. Поздно ночью он притих, а затем пришел в себя.