Дмитрий Скирюк - Руны судьбы

— Пошёл ты… — пробурчал невнятно Михелькин и отвернулся.

— Что? — не расслышал тот и, видимо приняв его слова за знак согласия, снова потрепал парня по плечу. — Ну, ну, не надо обижаться! Ты так её хочешь, что снова боишься? Смотри на вещи проще. Вот мы, например. Ну, поплясали под ведьмовскую дудку, с кем не бывает? Что ж теперь нам, обосраться — и не жить? Ха! уж если ненароком вышло обосраться, значит время поменять штаны, и только. Не думай, что мы здесь просто так сидим и никуда не торопимся. Наш padre ничего не делает, не просчитав всё наперёд на сто шагов, он не теряет время зря, нет! Сейчас он наверняка сидит и что-нибудь придумывает. В другой раз он лишний раз помолится, или принесёт под платьем освящённую гостию, или сделает что-нибудь ещё, и проклятый рыжий brujo никак не сможет нам навредить, потому что демоны его оставят. — Тут Санчес размашисто перекрестился и как следует затянулся трубкой. В воздухе поплыл медовый запах «Амстердама». — Вот увидишь, — закончил он, выпуская носом дым, — стоит нам напасть на его след, и мы насадим его на пики быстрее, чем Родригес по утрам мастит свои mustaches [70] Усы (исп.) ! Ха!

И он заржал, довольный своей шуткой.

День клонился к вечеру. С кухни потянуло разогретым маслом, жареной гусятиной и пивом. Трактир помаленьку наполнялся людьми, под закопчёнными балками корчмы витали дым и гул голосов. На пятерых испанцев уже никто не обращал особого внимания — за ту неделю, что они здесь провели, все завсегдатаи трактира «Под Луной» уже успели к ним привыкнуть, а другие посетители сюда не ходили. Родригес с Киппером уже успели сменить за это время с полдюжины собутыльников, а Санчес — вдвое больше полюбовниц, Анхель истыкал ножом все стены, на пари попадая во что угодно, а немногословный Хосе-Фернандес выиграл в кости с десяток флоринов, чем изрядно пополнил свой кошелёк. Что касается Гонсалеса, то Мануэль уже раз десять разобрал и собрал свою несчастную аркебузу, извёл на это дело уйму ветоши и масла, и угрюмо отмалчивался, когда приятели его подначивали, чего ж он не стрелял, когда Лис показался в дверях злополучного дома. Честно говоря, он этого и сам не понимал.

«А что, — подумал Михелькин, посматривая на сидящего рядом испанца чуть ли не с отвращением, — может, и впрямь, напиться?»

Он уже почти месяц жил с испанцами бок о бок, вместе с ними мерял маршем мокрые дороги Фландрии, пил в придорожных кабаках и ночевал на постоялых дворах. Деньги, взятые с собой из дома, постепенно таяли, и вскоре Михель стал подумывать, а не завербоваться ли ему, в самом деле, на службу. Однако всякий раз решение откладывалось. То удавалось выиграть немного в кости, то — помочь за плату разгрузить повозку. Или же любвеобильная красотка вдруг ссужала Санчеса деньгами, тот становился неслыханно щедрым, и вся компания некоторое время жила за его счёт. А однажды, когда они квартировали в Ипре, и сам Михель приглянулся одной такой молодке на Ketel-Straat [71] Улица гулящих девиц (флам.) , неделю жил — кум королю, да ещё и был подарен флоринами.

Боолкин (так звали девушку) была милая, миниатюрная и свежая, ужасно симпатичная и вдобавок влюбилась в Михеля по уши. Михелькин сам не знал, что заставило его в назначенный срок уйти с испанцами из города в дальнейший поход.

По правде говоря, сейчас он не понимал даже, зачем он, вообще, с ними увязался. Что-то мучило его, когда они подолгу застревали в каком-нибудь городе или селе, заставляло идти дальше в поисках потерянного чувства, которое сперва стремилось стать любовью, но почему-то превратилось в ненависть. Ведь она почти готова была полюбить его, эта девушка, и он её почти любил. И осознание этого наполняло душу болью и чувством ужасающей потери. Избавиться от этого Михель не мог, сколько ни пытался, и тут не помогали ни усталость, ни вино, ни женщины.

Михель был молод и по причине своей красоты был в женщинах довольно искушён. Не раз какая-нибудь красавица твердила ему со слезами на глазах: «Останься!», а он уходил, и даже не особо вспоминал потом о ней: девиц в весёлой Фландрии не счесть. И вот сейчас, сидя в грязной корчме и вспоминая всё случившееся, Михель вдруг понял, что никогда доселе не любил по-настоящему. То была любовь внезапная, бурная, разящая и откровенная, как сталь клинка; такая легко перерастает в свою противоположность.

Михелькин взволнованно отставил свой стакан и теперь стремительно трезвел. Он посмотрел на Санчеса, на Анхеля, на аркебузира Мануэля, и опустил глаза. Сама мысль о том, чтобы вступить в солдаты, теперь казалась ему бредом.