Тим Северин - Дитя Одина

— Это одно из величайших собраний в стране, — сказал мне Эохед. — Так что, пожалуй, Адамнану Робкому лучше бы послушаться совета — держаться в тени. Кроме того, у тебя будет возможность выяснить, не стоит ли тебе назваться Диармайдом.

Это была его старая шутка. С обычной для него наблюдательностью он заметил, как я посматриваю на молодых женщин, когда мы приходим в селенья. Диармайд же, по преданию, имел на лбу «любовное пятно», метку от некоей таинственной девы, и оная метка заставляла женщин сразу же влюбляться в этого красавца.

Зрелище великого сходбища у подножия кургана Тлахтги превзошло все мои ожидания. Суета и пестрота толп ирландцев, прибывших на празднество верховного короля, неописуемы. Собралось их многие тысячи, и они прибывали кланами, и каждый вождь старался перещеголять равных ему. Даже слуги с важным видом расхаживали среди народа, растопырив напоказ пальцы в дорогих перстнях, хвастая каменьями и фибулами, полученными в награду от вождей. На время празднеств оружие с длинными клинками и рукоятями положено было оставлять в стороне, однако кинжалы разрешались, и их носили, бахвалясь искусной ковкой и украшениями. Выставляли напоказ лошадей и собак, и даже прокатывались, грохоча и раскачиваясь, колесницы, влекомые упряжками косматых боевых лошадок; колеса этих ста-родавних повозок были ярко раскрашены. Везде, где есть ирландцы, там лошадей и собак не счесть, а стало быть, и гонок, и состязаний, и всяких игр. Когда мы с Эохайдом явились туда, широкий круг для бегов уже был обозначен столбами, вбитыми в землю, — там ежедневно с утра и после полудня толпился народ, наблюдая за состязаниями.

Порой двое оспаривали первенство на своих лошадях. Чаще же то были общие соревнования, в которых победителю вручалась награда, и раздавался дикий топот множества копыт, взмыленные лошади летели по кругу, подгоняемые криками толпы и хлыстами наездников, обычно самых тощих молодых парней. А еще на второй день моего пребывания у кургана Тлахтги я столкнулся с событием, которое мне, чужаку, показалось потешным побоищем. Два отряда диких с виду мужчин молотили друг друга и лупили по чему попало плоскими дубинками. Время от времени кто-то, обливаясь кровью, падал наземь, получив по голове, и казалось, что бьются они с необузданной злобой. Однако же все это делалось ради маленького твердого шара, который каждая сторона пыталась протолкнуть на половину противника, а потом вогнать в открытые ворота. А по голове попадало случайно — или якобы случайно. Я увлекся этим зрелищем, а все потому, что я уже видел подобную игру — хотя и не столь необузданную и жаркую, — так играли дети в Исландии, а один раз и я с ними.

И вот, стоя у края игрового поля, я внимательно следил за игрой, пытаясь понять, чем она отличается от ее исландской родственницы, как вдруг сам получил сильнейший удар по затылку. Должно быть, удар был много сильнее тех, что сыпались на поле, потому что в глазах у меня все потемнело.

И очнулся я от знакомого ощущения, что я лежу на земле со связанными запястьями. На этот раз боль была не такой сильной, как после битвы при Клонтарфе, потому что узами служили кожаные ремни, а не железо. Другое же различие оказалось нешуточным. Открыв глаза, я сразу же узнал захватчика: я увидел лицо казначея монастыря святого Киарана.

И брат Марианнус смотрел на меня с выражением, в котором отвращение равнялось удовлетворению.

— Почему это ты решил, что сможешь сбежать? — спросил он.

Я потряс головой, как пьяный. Голова болела страшно, и я чувствовал, как наливается синяк на том месте, по которому меня кто-то чем-то ударил. Может быть, то была игровая клюка? Однако тяжелый епископский посох тоже сгодился бы. Потом я вспомнил об Эохайде. Пока я смотрел на игры ирландцев, он отправился на поиски других законников и, верно, не знает, что со мной приключилось. У него важные дела, и даже если я не покажусь, он, пожалуй, решит, что я отправился на поиски хмельного или развлечений с женщиной. Свой плащ и дорожную котомку я оставил в хижине, где мы поселились, но все равно он может решить даже, что я воспользовался возможность навсегда покинуть его общество.

— Теперь ты узнаешь, что кража церковного имущества — это и грех, и преступление, — мрачно говорил казначей. — Едва ли тебя пугают последствия греха, но последствия преступления должны произвести большее впечатление на столь низменного человека.

Мы были в палатке, и двое монастырских слуг стояли надо мной. И я стал размышлять, кто же из них двоих мог бы оглоушить меня. У того, что помоложе, был незамутненный взгляд мелкой сошки — он без вопросов сделает все, что ему скажут, а вот слуга постарше, судя по всему, прямо-таки наслаждается, созерцая меня в столь сложном положении.