Марк Лоуренс - Принц шутов

— Эммер! Я не такой! — Я уже почти кричал. — Я…

Я вспомнил о ноже и попытался его нашарить.

— Тише. — Произнес куда более мягкий голос совсем рядом с моим лицом. — Просто не дури.

— Но…

— Это Эмма.

— Что?

— Эмма, не Эммер. — Мои пальцы нашли рукоять кинжала, и тут же запястье оказалось намертво зафиксировано. Тело, навалившееся сверху, теперь вытянулось — человек был крепок, но ростом меньше меня, и на таком близком расстоянии я заподозрил, что это женщина. — Эмма, — повторила она. — Но если разболтаешь за пределами этой комнаты, красавчик, я вырежу тебе язык и съем его.

— Но…

— Просто расслабься. Я сэкономила тебе половину серебряного дукета.

И я расслабился.

— Запятнан грехом! — Отвратный, поучительный тон, такой, что от него в голове разлетались раскаленные добела осколки боли. — В делах больше, чем в помыслах! Я не знал, что такое возможно.

— Боже!

Мой желудок словно вывернули наизнанку и наполнили живыми угрями.

— Как ты смеешь взывать к Нему!

Было заметно, что Баракель, гневаясь, получает своеобразное удовольствие, будто ничто не радовало его больше, чем свеженький грешок, который можно заклеймить.

— Да просто убей меня уже, а?

Я перевернулся. Все тело болело. Должно быть, я спал с открытым ртом, потому что, судя по привкусу на языке, крысы всю ночь пользовались им как общественной уборной.

— Как подобное тебе создание вообще могло явиться на свет?..

И тут Баракелю отказало то ли воображение, то ли красноречие.

Я с трудом разлепил один глаз. Дневной свет резанул, словно бритва, просочившись сквозь тяжелые ставни и осветив грязную комнату. Я провел рукой по груди и вспомнил, как кто-то меня толкнул. Раздет? Мой медальон! Я вскочил, причем желудок подскочил даже живее, и едва не уделал спинку кровати. Одежда моя была разбросана по полу. Я неловко ткнул рукой и с облегчением нащупал медальон под рубашкой, которая была на мне от самого Оппена. На этот раз борьба моя не увенчалась успехом, и я выблевал все, что съел накануне, плюс еще явно чей-то чужой обед и мешок резаной морковки, которую точно не ел, — во всяком случае, совершенно не помнил об этом.

— Прикройся, несчастный! Здесь дама.

Я поморщился, услышав голос ангела, шкрябающий гвоздем по доске моей души.

— Аааааабооооже, — только и смог ответить я, вытер рот и попытался выпрямиться, так что голова моя показалась из-за спинки кровати.

На другой стороне, за морем изгаженного белья и серой шерсти, Эмма натягивала поношенные кожаные штаны. Даже в столь деликатном состоянии я не мог не восхититься ее подтянутым, пусть и весьма грязным телом, прежде чем оно скрылось из виду. Она повернулась, застегивая куртку поверх туго перебинтованной груди, на лице были написаны веселье и легкое отвращение. Ей было за тридцать — может, ближе к сорока. Даже несмотря на короткие волосы и сломанный нос, я не мог понять, как раньше не догадался, кто она такая.

— Моя тайна. — Она посерьезнела и схватила себя между ног. — Вякнешь — и я порежу тебя, будешь выглядеть там прямо как я.

Вдруг я понял, что не вижу в ней ничего женского.

— Какие тайны, брат Эммер?

— Именно.

Она кинула мне медную крону, вытащила нож, служивший до тех пор задвижкой в двери, и вышла.

Один среди всего этого разгрома, я задумался. Вот это тетка! Я снова забрался в кровать.

— Нагой, подобно Сатане, и облаченный в грех! — провыл Баракель (по крайней мере, так мне показалось). — Найди священника, принц Ялан, и… — Где-то далеко солнце рассталось с горизонтом, и он заткнулся. Дневной свет уже вовсю лился сквозь ставни, и я натянул одеяло на раскалывающуюся голову. Боль усилилась. Несколько минут я катался по кровати с несчастным видом, хватаясь за виски, потом сообразил, что часть ощущений вообще-то вызвана тем, что спинка кровати колотится об стену из-за чьих-то ударов. Я накрыл голову руками, потом передумал — уж больно мерзким был матрас, ладно, скажем прямо — гаже не бывает. Я просто заткнул уши и понадеялся, что мир оставит меня в покое и что развеселый сосед за стеной наконец утомится. Или сдохнет.

Позже царящая в комнате вонь заставила меня, все еще шатающегося от вчерашней выпивки, доковылять до двери, завернувшись в жиденькое одеяло и прижимая к груди большую часть своей одежды, сапоги и меч. Монету Эммы я тоже прихватил. Великая вещь бережливость. Рубашку я оставил в подарок следующему жильцу — разумеется, предварительно забрав медальон моей матери.