Мэри Стюарт - Полые холмы

– Там было лучше, – сказал он, ласково посмотрел на меня и улыбнулся. – Мерлин.

– Что?

Он хотел было сказать что-то, но передумал, только тряхнул головой и другим тоном, отрывисто спросил:

– А сегодня на пиру? Ты будешь вблизи меня?

– В этом можешь не сомневаться.

– Король рассказал, как он будет представлять меня знати. Тебе известно, что произойдет потом? Эти враги, о которых ты говорил...

– ...постараются помешать тому, чтобы собрание лордов признало тебя наследником Утера.

Он подумал минуту. Спросил:

– Туда разрешается приходить вооруженным?

– Нет. Они попробуют прибегнуть к другому средству.

– Ты знаешь какому?

Я сказал:

– Отрицать отцовство короля в присутствии самого короля они не могут, точно так же как не могут заявить в присутствии меня и Эктора, что принца подменили. Значит, им остается посеять к тебе недоверие, сомневающихся укрепить в их сомнениях и склонить на свою сторону армию. Твоим недругам не повезло, что пиршество затеяно прямо на месте сражения, где на одного лорда приходится три солдата, – а после вчерашнего армию не так-то легко будет убедить, что ты не годишься в короли. Нет, я полагаю, они разыграют какой-нибудь спектакль, постараются вызвать растерянность, подорвать доверие к тебе и даже к Утеру.

– А к тебе, Мерлин?

Я улыбнулся.

– Это одно и то же. Прости, но дальше я ничего не вижу. Я вижу смерть и тьму, но не для тебя.

– Для короля? – отрывисто спросил он.

Я не ответил. Он минуту молчал, глядя мне в лицо, потом кивнул, будто получил ответ, и спросил:

– Кто же они, мои враги?

– Их возглавляет король Лотиана.

– А-а, – задумчиво протянул он, и я понял, что его острый ум не бездействовал в течение прошедшего безумного дня. Он видел и слышал, сопоставлял и соображал. – И еще Уриен, его приспешник, и Тудваль и Динпелидра, и... чей это зеленый значок с росомахой?

– Агвизеля. Король что-нибудь говорил тебе о них?

Он покачал головой.

– Мы беседовали все больше о прошлом. Он, конечно, за эти годы получал обо мне известия от тебя и от Эктора, а я... – Он засмеялся. – Едва ли еще какой-нибудь сын знает так много о своем отце и об отце своего отца, как я. Ты мне столько рассказывал... Но одно дело – рассказы, а другое... Пришлось еще многое узнавать.

И он подробно рассказал мне о часах, проведенных с королем, без всякого сожаления по невозместимому прошлому, а с той спокойной рассудительностью, которая, как я убедился, была неотъемлемой чертой его натуры. Это, думал я, у него не от Утера: такое свойство я замечал за Амброзием и за самим собой – люди называют его холодностью. Артур оказался способен подняться над переживаниями своего отрочества, все продумать и взвесить с той четкостью мысли, какой отмечены истинные короли, исключить все чувства и добраться до существа. Даже заговорив о матери, он сумел взглянуть на события с ее точки зрения и выказал ту же бестрепетную проницательность, что и королева Игрейна.

– Если б я знал, что моя мать жива и так охотно со мной рассталась, мне, ребенку, было бы, наверно, больно. Но вы с Эктором избавили меня в детстве от ненужных страданий, изобразив дело так, будто она умерла: ну а теперь я и сам все понимаю, как, по твоим словам, понимала моя мать: что быть принцем – значит всегда подчиняться необходимости. Она не просто так отдала меня. – Он улыбался, но говорил серьезно. – То, что я сказал тебе раньше, правда. Мне гораздо лучше было жить в Диком лесу, считая себя внебрачным сыном умершей матери и твоим, чем если бы я рос при дворе отца с мыслью, что королева раньше или позже родит другого сына, который займет мое место.

За все годы я ни разу не взглянул на его положение так. Я был ослеплен высшими целями, занят заботами о его безопасности, о будущем страны, о воле богов. Живой мальчик Эмрис, пока он однажды утром не ворвался в мою лесную жизнь, был для меня только символом, как бы новым воплощением моего отца и моим собственным орудием. А потом, когда я узнал и полюбил его, я сознавал только, каким лишениям мы его подвергаем: ведь он такой горячий, такой честолюбивый, так стремится во всем быть лучшим и первым и сердце у него такое щедрое и привязчивое. Напрасно бы я стал говорить себе, что если бы не я, никогда бы не видеть ему своего наследника; меня угнетало неотступное чувство вины за все, что было у него отнято.

Бесспорно, он сознавал свои лишения и страдал. Но и сейчас, в миг полного самообретения, он умел ясно представить себе, каково ему было бы расти принцем при дворе. И я понимал, что он прав. Даже не считая постоянного риска, самая жизнь у короля была бы для него безрадостной, а многие его хорошие качества, не получая выхода и развития, со временем изжили бы себя. Но чтобы облегчить мою душу, слова об этом должны были исходить от него. И теперь, когда я их услышал, они развеяли мое чувство вины, как свежий ветерок разгоняет болотные туманы.