Андрей Кокоулин - Демон Аль-Джибели

Бахмати допил молоко, поставил кувшин на верх ограды, проверил золото — здесь, здесь, никуда не делось. Тутовник сменили заросли винограда, желто-зеленые листья стыдливо прятали незрелые ягоды, из винограда белая, вымазанная известью всплыла стена двухэтажного дома. Оградка приросла воротцами.

Бахмати толкнул створку.

— Господин сайиб! Господин Валлеки!

По двору бродили сонные курицы, даже кудахтали будто бы спросонья. За матерчатой занавеской темнели проемы комнат и играли солнечные «лисички». Где-то рядом журчала вода, донося прохладу.

Бахмати ступил в дом.

— Господин Валлеки.

Где-то внутри словно кто-то вздохнул или зевнул. Затем навстречу ойгону выбежала девушка в шальварах, в платье-пагуфе с длинными, метущими глиняный пол рукавами. Личико миловидное, глаза — лукавые.

Наложница.

— Ах, господин Бахма!

Налетела, едва касаясь, губки справа, губки слева, страусиные перья гонят сладковатый ветерок прямо в нос.

Бахмати не выдержал и чихнул.

— Не надо, — выставил он руку.

Но наложница, хихикая, легонько охлопала весь халат. Рукава волочились синими змеями.

— Вы поправились, господин Бахма, — она ткнула его кулачком в бок, безошибочно попав в золотую пластинку. — Ой, что это у вас?

— Печень.

Бахмати поймал-таки шуструю девушку, попросту наступив на один из рукавов, и отправил ее в сад за персиками.

— А вы хотите? — спросила она, невинно хлопая ресницами.

— Очень.

— Тогда несу.

Виляя бедрами, наложница скрылась в проеме за газовой занавесью. Наглая. Нашел же где-то сайиб. Или сама прибилась.

На миг Бахмати показалось, что есть в ней какая-то неправильность, то ли слабый пустынный запашок, то ли слишком уж неестественная развязность, но проверить это ему помешал голос сайиба Ирхона эс-Валлеки, зазвучавший в глубине дома:

— Бахма, дорогой, это ты? Не стой на пороге.

— Иду, — отозвался Бахмати.

Занавесь, еще занавесь, искры солнечного света, врывающиеся через ажурные решетки под потолком.

Сайиб встретил его в развале подушек в комнате с бегущей по глиняному желобу водой. Журчащий поток обегал лежбище, кое-где его мостиками закрывали коврики, в углублениях покачивались кувшинчики и чаши, полные арбузных ломтей.

— Бахма! — приветственно вскинул руки с ковра сайиб.

Он был толст и коротконог. Белый халат его был распахнут, открывая посетителю внушительные заросли седеющих волос на груди.

— Садись, Бахма, располагайся!

Толстые пальцы показали на ворох подушек напротив хозяйского места.

— Тысячи лет жизни, господин сайиб! — сказал Бахмати, присаживаясь.

— Арбуз?

— Не откажусь.

— Замечательно! — Сайиб выловил из углубления чашу с арбузными ломтями и поставил ее, капающую, ближе к гостю. — Угощайся.

Когда-то Ирхон ас-Валлеки воспринимал свое направление в Аль-Джибель как ссылку. С глаз долой от султанского двора, вон из шумной, полной забавных прелестей столичной жизни. Он оплакивал себя всю долгую дорогу, прощаясь с женами придворных, с забегами на верблюдах, с хором евнухов, с банями и шумными празднованиями Дней Союна.

О, приехав, он три дня не выходил из дома, чтобы не огорчать себя видом здешних улиц и жителей. Тоска, милые мои, тоска. Чумазые подданные и песок вокруг. И — да-да, верблюжье дерьмо, никаких сомнений.

Затем, правда, оказалось, что здесь, в этой Союном забытой глуши все-таки можно жить. Даже ему, Голосу и Воле султана.

И тихо. В то время, как с редкими караванами приходят вести одна ужаснее другой, здесь — тихо. Где-то там Сойяндин с его кагенами, мятежный аль-Рустами, кровь и крики, горящие дворцы, мертвецы с животами, набитыми пухом из подушек, их жены, попользованные всадниками, не слезающими для этого с лошадей.

Чего уж тут жаловаться и хотеть обратно? Тем более, что султан забыл о его существовании, а местные — нет.

И султанский обык платят исправно.

А на чуток обыка умному человеку можно и садик разбить, и водичку провести, и заказать у торговцев что-то из прошлой жизни. Например, наложницу. Или акына с его акыдами. Или тот же забег верблюдов.

Не стоит желать большего, можно упустить и малое.

На круглом лице сайиба выделялись живые глаза цвета приправленного маслом ореха и крупные губы, с легкостью складывающиеся как в улыбку, так и в обиженный полумесяц.

Пока Бахмати ел, Ирхон ас-Валлеки гладил пальцем узор ковра и, сбросив туфлю, окунал большой палец ноги в желоб.

— Что скажешь, милый мой Бахма? — спросил он мягким голосом, когда ойгон плеснул себе воды на лицо и утерся рукавом халата.