Мария Теплинская - Дядька

— Ась? — переспросил дядька. — А-а! Остановился.

Мальчик вырос далеко от этих мест и не знал полесского наречия. Смышленый и сообразительный, он с самого начала понимал почти все, если, конечно, говорить не слишком быстро. Но он прошел с дядькой через всю Белоруссию, от Смоленска до самого Буга, где, что ни весь — везде речь немного иная, и к концу пути в голове у Митраньки образовалась совершенная словесная путаница. А многие слова и выражения до сих пор ставят его в тупик, как, например, вот это «запынився».

Не так давно Митрась поделился с дядькой своими впечатлениями:

— Я вот гляжу, дядь Вань, народ-то в вашей земле почти тот же, что и у нас, а речь иная, и жизнь иная. Даже вот хлеб не тот.

— Ну надо думать, не тот, что у вас, — согласился Горюнец. — У нас и закваска другая. А какой, однако, хлеб тебе лучше кажется: наш али ваш?

— Да как же я, дядь Вань, знать могу? — повесил голову мальчик. — Мне ведь свежего хлеба и не давали почти, все больше черствый…

Ну да ничего, сегодня поест вволю свежего!

А где же, однако, Митрась? Ага, вон он, на дворе, с ним Вася и Хведька, волокут в хату широкие круглые чурбаны, еще не расколотые на дрова. Смекалистый хлопчик, нашел, куда гостей посадить, молодец!

Леська на таком же чурбане пристроилась рядом с Горюнцом, сидевшем на табуретке, прижалась щекой к его рукаву. Рукав теплый, на ощупь приятный, от него тянет сухой горьковатой полынью — рубаха невесть сколько времени пролежала в этой полыни где-то на дне сундука. Рубаху эту Леська хорошо знает: еще тетка Агриппина вышивала на ней алые цветы, черные листья да завитушки. В этой рубахе, бывало, красовался по праздникам Ясь перед деревенскими девчатами, когда еще только начинал ухаживать за Кулиной…

И стало девчонке горько: нет уже милой Агриппины, к которой она еще больше привязалась за эти годы: общая боль утраты сроднила их. Почему же так несправедлив Господь? Почему он всегда первыми призывает самых добрых и славных, без которых другие теряют опору? Самому, видно, нужны. А сколько на свете тех, кто не нужен никому, даже самим себе, которые уже и сами не живут, и чужой век заедают — тех он не спешит брать к себе! Вот хотя бы та же бабка Алена, Рыгорова бабушка или даже прабабушка, которой уже под сто. Янка говорит, что с самого младенчества знал ее уже глубокой старухой, и с тех пор она нисколько не изменилась, разве что еще больше выжила из ума.

Бабка Алена почти всегда сидит дома, где-нибудь на печи; в Рыгоровой хате от нее стоит такой томный дух, что окна по целым дням приходится держать открытыми настежь. А каково там бывает зимой, когда окна не откроешь!

Иногда бабка выбирается из хаты и ковыляет по деревне, и тогда беспечно игравшие на улице ребятишки тут же кидаются врассыпную. И хорошо делают: чуть зазеваешься — тут же подберется, ухватит своими жуткими скрюченными пальцами, холодными как лед, и зашамкает беззубым ртом что-то непонятное: не то угрозу, не то пророчество.

Ничего не знает Леська ужаснее и безобразнее этой старухи: лицо у нее похоже на комок грязи, рот глубоко запал, дряблая кожа вся в черных рябинах, а глаза совсем выцвели, слезятся, но сверлят при этом, словно безумные…

И все же, несмотря на отвращение, Леське от всей души ее жаль, а еще больше страшно за себя: что, если и она вот так же заживется на свете и будет мотаться, словно довесок: и самой уже жизнь не в жизнь, и людям от тебя одна маета.

Страшно девчонке от этих мыслей, и она крепче прижалась к своему Ясю. Он почувствовал это: шевельнул рукой, погладил ее по спине, приобнял за плечо, но все так лениво, почти равнодушно. Нет, видно, не тот уже Ясь: замкнулся он, остыл, отдалился. Какие-то свои у него теперь думы, тайные, невеселые. Да и сама она, видно, теперь не так уж ему и нужна: у него теперь своя жизнь…

Залаял Гайдук; слышно было — кто-то пробежал через двор. В горницу, хлопнув дверью в сенях, влетел какой-то парень. Постоял у входа, повертел по сторонам кучерявой головой на тонкой шее и вдруг, сорвавшись с места, кинулся Янке на грудь, изо всех сил сжал длинными руками.

— Тише, тише, Панасе! Задушишь! — отстранил его Горюнец.

Апанас наконец разжал объятия и повернулся лицом к остальным.

— Здорово, хлопцы! Эбьен! — приветствовал он всех сразу.

На него устремились недоверчивые, насмешливые взгляды. Леська вдруг вся сжалась, напружинилась, будто испуганная лань, в любую минуту готовая метнуться прочь, и глядела на него расширенными глазами, ожидая какого-то подвоха. Панька остановился против нее, поглядел в упор, а потом состроил презрительную гримасу: