Мария Теплинская - Дядька

Всю дорогу Митрась молодцом держался: ни на голод не жаловался, ни на усталость, ни на стертые ноги. Да ведь он год целый до того бродяжил — и к долгим переходам привык, и к неутоленному голоду, а хныкать да жаловаться было некому. А кусок и кров находились у них почти всегда: редко у кого хватило бы совести не пустить на постой хворого солдата, да еще с ребенком. Да и сам Горюнец, что говорить, еще хорош был: чернобровый, белозубый, с красивыми глазами; да и тело его, пусть истерзанное, измученное солдатской службой и неумолимо точащим изнутри недугом, сохранило все же сухую и ладную полесскую стать. Многие бабы на него поглядывали, особенно вдовы и солдатки. Да только напрасно зубы точили: дядька случайных баб сторонился.

Но раз-другой, не успев еще до конца заснуть, слышал он в полусне речи недобрые, что заводили с дядькой, подбираясь к нему, бабы:

— И на что ты взял его, цыгана этого? Добра с него не будет, наплачешься только!

— Да русский он, своей крови! — отмахивался Горюнец.

— Цыган, как есть цыган! — настаивали те. — Как нынче по углам-то зыркал! Как ты волка не корми… Чужая кровь…

Кровь, безусловно, чужая. Не брат, конечно, и не отец для Митраньки этот человек. Сколько бы вместе ни прожили, каких бы бед ни размыкали — Горюнец для него был и останется дядей Ваней. Но разве так это важно? — мог бы горячо возразить Митрась. Он, конечно, не мог знать, как любят отца или брата, ибо не посчастливилось познать ему эту любовь; зато чем угодно он мог бы поклясться, что привязанность его к больному солдату, такому же, как он сам, одинокому, не менее горяча и искренна, хотя и — другая. Вот почему он и смотрел потом диким волчонком на тех женщин, а вовсе не «цыганская кровь» была тому причиной.

И уж кому, как не ему, верному спутнику, что шел с ним рука об руку через долгие слякотные, промозглые версты, что спал с ним бок о бок на тесных лавках, в сараях на соломе, а то и вовсе закопавшись в прошлогодний стог, — кому же, как не этому мальчонке, и знать было, как тяжел и мучителен дядькин недуг. Дядька и в обычное-то время уставал от долгой ходьбы; часто останавливался передохнуть, присев на пенек или на придорожный камень, и долго, приоткрыв рот, — не хватало, видно, воздуха — успокаивал, восстанавливал частое короткое дыхание. А уж когда всерьез одолевали его жуткие приступы, не отступавшие порой по нескольку суток, Митрась, на него глядя, до боли руки заламывал, а порой даже плакал от жалости и бессилия. Все на свете бы отдал, лишь бы знать, как облегчить дядькину кару… Но страшные эти приступы неподвластны были никаким человеческим средствам; они приходили, непрошенные, сами по себе, будто вестники какой-то грозной, неведомой силы, и так же внезапно и загадочно отступали. И не то что Митрась, а никто из попавшихся им на пути не знал ни имени этой напасти, ни управы на нее, хотя кое-кто, вероятно, встречал такое и прежде. Сам же дядька ему как-то поведал, что полковой врач, его осмотревший, говорил, как эта пакость называется, да только он не запомнил, да и не разобрал. Несомненно было одно: медленно, но неминуемо, точила, глодала, разрушала она его изнутри.

Да, такова была горькая действительность. Семь человек из тысячи вытягивали черный жребий солдатской службы. Только семь… Но для этих семи, нередко совсем юных, неоперенных еще парнишек, жизнь была уже кончена — впереди ожидал один лишь кромешный ад. Каждый знал, что по прошествии двадцати пяти лет, когда сможет он, наконец, от этого ада освободиться, для него это уже не будет иметь значения. Многие и не доживали до этого срока; даже если и не гибли в сражениях — умирали от жестоких побоев (чего стоила одна «зеленая улица», когда от человека, получившего тысячу ударов палками, оставалось кровавое месиво), от почти несъедобной пищи, чуть ли не отравы — беззащитных солдат нередко обворовывали без всякого зазрения совести, ибо это сто лет в обед было в порядке вещей; заживо гнили в затхлых сырых казармах.

А иные — бесполезные калеки, тяжело раненные, безнадежно больные, обреченные в любом случае медленно умирать, — словом, все те, из которых вытянули уже все силы и было ясно, что ни на что больше они не сгодятся, — получали так называемый «бессрочный отпуск», а попросту говоря, оказывались выброшены вон, как никому не нужный хлам. Да и те могли еще почитать себя счастливыми, что хоть живыми на волю вырвались! А уж какой ценой пришлось заплатить за ту волю, которая природой-матерью даром дана была — кого это заботило?