Мария Теплинская - Дядька

— Митрасю, тебе еще долго? — спросил Горюнец.

— Да не, последочки остались! — беспечно отмахнулся Митрась.

Ты только на реку с бельем не ходи, я потом сам отполощу, — предупредил дядька. Он даже сам невольно поежился, представив себе, как Митрась будет своими ручонками бултыхаться в ледяной воде.

— Да ты что! — всплеснул руками Митрась, отчего с его пальцев во все стороны полетели брызги и темными рябинами осели на половицах. — Да тебе же простыть — последнее дело!

— А тебе?

— Дак я ж к холоду привычный, нешто мне впервой? И потом: не один же я в проруби белье полощу. Вон Савка ихнюю Аленку сам на реку гоняет: ничего, мол, с девкой не станется, ручки не отвалятся! И ничего, не хворает.

— Ну ты нашел, право, на кого оглядываться! — недовольно развел руками Горюнец. Савке, понятное дело, девчины не жаль, словно и не родич он ей, а тот чурбан осиновый, Паньку отвадить — и то не может! А как шпынять да гонять — так он первый!

— Да уж! — согласился Митрась. А помнишь, как он злобился, когда Аленка у тетки Тэкли бусы выманила?

— Ну, еще бы! — усмехнулся дядька. — С теми бусами у нее ловко вышло, ничего не скажешь!

Ему и в самом деле весело было вспоминать, как Леська выманила у бабки материнские прикрасы, да еще и вовлекла в это дело Васю Кочета.

Случилось это незадолго до Янкиного возвращения из солдатчины. Дело в том, что все Леськины подружки-ровесницы, а иные даже и младше ее, уже носили цветные бусы — и красные, и белые, и пестрые, деревянные да костяные, а у иных были даже настоящие кораллы и янтари, о которых Леська давно и безнадежно мечтала: и прозрачные, и дымчато-матовые, и белесые, что липовый мед, и темные, будто гречишный, в разводах да прожилочках… А Леське не то что янтарей — простых деревянных и то не давали. Все прикрасы, что остались от матери, да кое-что от теток (те, как вышли замуж, почти все уборы забрали с собой), Тэкля далеко и надежно спрятала.

Горюнец понимал, почему Тэкля не торопится ее наряжать. Девочка росла быстро, и уже не было сомнений, что совсем скоро она оформится в настоящую красавицу. Эта будущая, еще не созревшая красота сквозила в каждом ее движении, в каждом наклоне головы, а тонкие безупречные дуги бровей и карие туманные очи были несказанно, притягательно хороши уже теперь. Ко всему прочему, в ней еще и бродила неспокойная хохляцкая кровь, и Тэкля не на шутку опасалась, что женщина проснется в ней раньше, нежели девчонка наберется ума.

А Леське меж тем стало совсем невмоготу ходить такой серой птахой среди принаряженных подруг, и стала она тогда просить бабушку: дай мен, дескать, мамкины буски, хоть какие ни на есть, хоть самые завалящие… Ничего не сказала ей Тэкля, лишь отмахнулась: отстань, мол! А Савка, что подле крутился, только рад был лишнему поводу отчитать ее:

— У тебя что без них, голова отвалится? Нет? Вот и помалкивай!

Что было ей делать? Ни бус не дали, ни яркой ленты в косу. Думала она, думала, и вот что придумала: набрала сухих палок, очистила их от сухой, отставшей уже коры, а потом попросила Васю Кочета нарезать ей кругляшей из тех палок, да еще и провертеть в каждом сквозную дырочку. Василек, ясное дело, подивился, ну да он хлопец добрый, не отказал. Тем же вечером он принес ей заказанные кругляши, а Леська тут же нанизала их на крепкую суровую нитку и на другой же день павой поплыла вдоль по улице, гордо выставив едва наметившуюся грудь, на которой красовалось это немудреное украшение. Вот уж и впрямь красота была несказанная: разной длины, разной ширины, криво нарезанные, с косо проверченными — уж как там Вася сумел — дырками, эти самые кругляши выпирали вперед под разными углами, топорщились и наползали один на другой, точно пьяные. Дней пять она разгуливала в этих, с позволения сказать, бусах, всем соседям на диво и зависть, родной бабке на посрамление. Она и к Янке на гостевание не постеснялась явиться в этих своих деревяшках; Митрась помнит, как они гремели тогда у нее на шее, как она с непривычки теребила их рукой.

На шестой день Тэкля не выдержала: сунула ей в руки шкатулку с бусами:

— На, забирай, напасть ты моя, только не срами ты меня, Бога ради, перед соседями!

Янтарей в шкатулке, правда, не обнаружилось, зато нашлось немало всякого другого хозяйства. Замирая от счастья, перебирала она тонкими смуглыми пальчиками эти сокровища, пересыпала из ладони в ладонь и любовалась ими, держа на вису. И вот Леська, прежде не носившая до сих пор ничего, кроме маленьких дешевых сережек, теперь защеголяла в коралловых монистах, цветном бисере, перламутровых дисках, соединенных меж собой на манер ожерелий из монет, какие носят цыганки, и с темно-красной шелковой лентой в косе. Коралловые зерна были, правда, мелкие — чуть побольше булавочной головки, но она и таким была немыслимо рада.