Елена Лабрус - Элемента.L

В отражении она видела, как мимо прошла назад проводница, за ней проследовал уже до боли знакомый паренёк, а потом прошёл…Дэн. Она готова была поклясться, что это был он. На секунду он повернул голову и через запотевшее стекло посмотрел прямо на Еву. Ева метнулась к проходу, чтобы посмотреть ему вслед, но увидела только сутулую спину студента. Конечно, она понимала, что это просто кто-то похожий на него. Может парень из соседнего купе. Просто Ева так хотела его снова увидеть, что он ей мерещился.

Она порылась в сумке и приготовила деньги за постельное бельё без сдачи. И когда студент пронёс мимо неё свои два комплекта, встала и тоже пошла. Ни в соседнем купе, ни во всех остальных никого похожего на Дэна не было.

Вернувшись, она стянула с верхней полки тяжеленный матрас. Как много бы она сейчас дала, чтобы этот матрас снял для неё Дэн. Он больше не был Серёгой, и она постоянно повторяла его имя, словно пробовала на вкус и привыкала. Белье было сырым, и ожидаемо пахло прачечной. Стараясь не смотреть на матрас, она застелила его, аккуратно расправляя складочки. Если бы Дэн поехал с ней она бы заправила постель и для него. Он сидел бы сейчас напротив, и она бы узнала о нем больше, чем одно необычное имя и одну короткую фамилию. Как она хотела знать о нем все! Хотела и боялась. Хотела и не могла. Он просто принёс ей шарф, просто посадил её на поезд и все. ВСЕ! Глупая, глупая курица! Интересно, если сказать просто «идиотка» - это уже подразумевает существо женского пола в крайней степени скудоумия или надо бы ещё добавить какой-нибудь прилагательное в превосходной степени? Определённо надо добавить! «Полнейшая идиотка» звучит убедительнее.

Она сняла куртку и положила её под подушку. Сняла ботинки и положила их под куртку. И хоть было еще ну очень рано, легла и укрылась одеялом с головой. В вагоне было тепло, но с окна ощутимо дуло, поэтому Еве долго пришлось пристраивать куртку так, чтобы она защищала голову. И едва получилось, наконец, устроиться более-менее комфортно, поезд начал тормозить и остановился. Сквозь одеяло она слышала, как шли по вагону новые пассажиры. Они также как Ева выбирали места, и кто-то явно сел на полку напротив. Ни видеть, ни слышать она никого не хотела - она думала о парне, который так неожиданно ворвался в ее жизнь, так некстати разрушил её уже вполне обретенный душевный покой, и так опрометчиво сказал ей на прощанье «До свидания!».

Еще Ева думала о том, что эта случайная и такая незначительная в принципе встреча совсем вытеснила из её головы мысли о том, ради чего она приезжала, а она проехала несколько сотен километров только для того, чтобы просто постоять у могилки. Она нуждалась в этом. Она хотела помнить эту часть своей жизни, она боялась забыть. Она знала, что после этой поездки будет потом несколько дней ходить больная, грустить и скорее всего даже поплачет, но без этих эмоций она не чувствовала себя живой, а значит, не могла двигаться дальше.

Её бабушка была настоящей. Она родилась еще до революции и прожила трудную полную лишений жизнь. Она была неграмотной, но понимала в этом мире больше, чем некоторые маститые ученые. Но главное, она понимала Еву, она чувствовала её как никто другой и для Евы она была самым близким человеком на свете. Она любила Еву, любила просто так, просто за то, что она есть. И Ева любила бабушку и ездила теперь на ее могилку просто так, просто потому, что не могла не ездить.

Когда бабушка умерла, их с дедом дом продали - за не Бог весть какие деньги - просто потому, что некому там было теперь жить. Новые хозяева все там перестроили, выкорчевали сад и поставили высоченный глухой забор. Ева в ту сторону больше не ходила, чтобы не расстраиваться. Да и какой смысл? Все, что она хотела помнить - было всегда с ней. Она помнила каждую доску не раз крашеного пола, каждую неровность беленых стен, корешок каждой книги в этажерке, каждый узелок в вязанных бабушкой половиках на полу. Каждую тень, каждый звук, каждый солнечный луч, который проникал по утрам сквозь тюль на каждом окне. Она помнила это с детства и если бы не тетки, которых вечно что-то не устраивало в бабушкином доме, и они то и дело норовили поменять половики, переставить мебель, перекрасить дом, то за двадцать с небольшим лет, что она помнила этот дом, там ничего бы не изменилось. Более того, оно и, правда, не менялось. Даже после того как перестилали ковер, Ева настойчиво продолжала помнить старый. И каким-то непостижимым образом старый ковер всегда возвращался на свое прежнее место. Повзрослев, она, конечно, поняла, что просто бабушка ничего не выкидывала. Какое-то время она терпела нововведение, а потом тихонько возвращала старый ковер назад, а новый убирала в кладовку. Более того, она умудрялась в нужный момент вернуть этот новый ковер той дочери, что его привезла, оправдывая то ли себя, толи увозившую его назад дочь тем, что ей, старухе и старый не стоптать, а той в хозяйстве пригодится. За все эти годы в доме прижились только три вещи: стиральная машинка Волна, маленький черно-белый телевизор Луч и картина Крамского «Неизвестная». С первыми двумя и так было все понятно, а вот картина хоть и не имела никакого практического применения, и не закрывала никакой дыры на стене, но просто всем нравилась.