Николай Чуковский: Приключения профессора Зворыки

Вот он, наконец, долетел до него, уцепился за его края руками и вылез на занесенную снегом крышу.

Рассвет только начинался. Подняв воротник и ежась от холода, он глянул вниз. Внизу перед запертой дверью стоял сторож. Незнакомец пересек крышу поперек и по водосточной трубе спустился на железнодорожный путь.

Вокзал был в двух шагах, но он обошел его и, поплутав в темных пригородных переулках, вошел в город. Сутулый и маленький, он обходил бледнеющие фонари и шагал все вперед, опасливо оглядываясь по сторонам. С людьми он встречаться избегал и шел закоулками и пустырями. На Васильевский остров он прошел через Николаевский мост. Было уже совсем светло, когда он добрался до Восемнадцатой линии. Наконец, он остановился перед колбасной Иоганна Коха.

В витрине немецкой колбасной Иоганна Коха горела керосиновая лампа, и потому стекло оттаяло широким полукругом. Обитатель бочки долго смотрел на длинные толстые колбасы всех сортов, в строгом порядке лежавшие на огромных белых блюдах. Потом осмотрелся по сторонам и юркнул в звякнувшую колокольцем дверь.

Иоганн Кох, в халате и туфлях, сидел за прилавком и, напялив на нос очки, читал газету. Благодушие сияло в его глазах и теплой волной разливалось по телу. Дела шли не плохо, и он только что выпил две чашки чудного кофе. Все стены его лавки были завешаны разноцветными колбасами, испускавшими приятнейший запах и услаждавшими сердце их владельца. Но запах этот, очевидно, совсем не понравился юркому человечку, потому что, войдя, он поморщил нос и оглушительно чихнул.

Иоганн Кох отложил газету, снял очки и взглянул на вошедшего.

— А! Это ты, Аполлон! Какими судьбами? Вот, право, не ожидал тебя встретить здесь, в Ленинграде. Давно ли ты приехал, надолго ли?

— Я? Ап-чхи... Ах, чорт возьми... ап-чхи! Мне становится дурно от колбасного запаха. Не-вы-но-шу!.. Я здесь проездом. Сегодня приехал и сегодня же уезжаю. У меня до тебя дельце, хе-хе...

— Куда ж ты едешь?

— В Сибирь. Но дело не в том...

— А не знаешь ли ты штабс-капитана Авсеенку?

— Нет. Зачем он мне?

— Как зачем! — закричал немец. — Едешь в Сибирь и не знаешь капитана Авсеенки! О, mein Gott! Да я тебе рекомендательное письмо напишу.

— Да кто же он?

— Он муж моей племянницы Амалии.

— Чем он занимается?

— Он — бандит. Большие дела делает. Милейший человек.

Незнакомец улыбнулся, обнаружив редкие гнилые зубы.

— Бандит — это не плохо. Пригодится, пожалуй. Но письмо — потом. У меня, видишь ли, к тебе дело.

— Да ты, верно, голоден. Какой хочешь: краковской, чайной, полтавской?..

Немец встал, взял нож и приготовился резать колбасу.

— Нет-с. Благодарю покорно. Не употребляю. Ты бы мне кислой капусты или огурчика. Но прежде всего — дело. Где мои дневники?

— Какие дневники?

— To-есть как — какие! — страшно засуетился и заволновался незнакомец. — Ты спрашиваешь — какие дневники? Да мои дневники, дело всей моей жизни, мои записки, которые я оставил тебе, уезжая из Ленинграда.

— Да ты ничего мне не оставлял.

— Ты, верно, шутишь, Иоганн. Ха-ха-ха, я понимаю, ты шутишь. Но хватит, довольно, не надрывай моего бедного сердца.

— Да о чем ты говоришь? — спросил немец. — Уж не о той ли пачке бумаг, которую я нашел у себя на столе в день твоего отъезда?

— Вот именно. Тащи ее сюда!

— Там еще на первой странице были написаны красными чернилами какие-то слова?

— Да, да. Вот эти слова мне важнее всего. Из-за них я приехал в Ленинград. Они — ключ ко всем моим планам. Давай сюда пачку, милый друг.

— Что у тебя за дела в Сибири? — спросил медлительный колбасник.

— Взорвать... ах, что я говорю! Я еду в Сибирь продавать головные шпильки, изделия одной варшавской фирмы. Отличные шпильки! Превосходные шпильки! Может быть, ты их у меня купишь? Я тебе уступлю по знакомству. Но раньше всего неси мне мои дневники...

— Да помилуй, их нет у меня.

— Где же они?

— Я их употребил на завертку колбас. Все эти годы было так трудно с оберточной бумагой...

— О, безумец, о, негодяй, ты погубил плоды моих раздумий! Я тебе отомщу! Вся твоя колбасная, весь город, в котором ты живешь, солнце, которое светит тебе — в моих руках. Я захочу — и все погибнет, помни это. Но мне необходимы слова, написанные на первой странице моего дневника.

— Право, Аполлон, если бы я знал...

— Пошевели своими бараньими мозгами, может быть ты вспомнишь их.